Невиновные

Пора нам взбираться на гору Фасги;

дух, конечно, слегка перехватит

(диво ли в наши-то годы),

но уж как-нибудь доберемся

и там, на вершине Нево, —

там отдохнем.

Мы там отнюдь не первыми будем

и не последними; потихоньку

подходить будут наши собратья,

и вдруг все мы начнем говорить «Мы»

и забудем про «Я». И вот что

мы, наверное, там скажем:

Мы, племя избранных, племя,

претерпевающее новое, немыслимое преображенье,

мы, голодающие, жаждущие, покрытые коростой

и прахом,

изнемогшие ходоки пустыни

(не говоря уж о паразитах и хворях,

что воистину нас почти доконали),

мы, повсюду гонимые,

страстотерпцы напастей и потому сами напасть,

мы, избегшие ужаса, мы, сбереженные

для счастья сбережения и созерцанья,

для ужаса неусыпного бденья,—

нам дарована милость, дарована

благодать столь короткой ночи,

что наше Вчера простирается в Завтра,

и мы видим то и другое сразу —

диковинный дар одновременности.

И потому, наверное, нам суждено

(пока другие внизу в преддорожных сварах

упаковывают свои чемоданы)

ждать здесь, наверху, блаженно и безнадежно,

в великой прощальной открытости взора,

и властно-ласково лобзанье Неведомого

на наших челах, на наших зеницах.

Х. КАМЕННЫЙ ГОСТЬ

Уже почти десять лет жил А. в старом Охотничьем домике, в лесу, с заметно одряхлевшей баронессой В. и служанкой Церлиной; не намного моложе баронессы, она была, однако, удивительно здоровой и крепкой, и здоровье ее только прибывало. В свои сорок пять лет А. изрядно разжирел, и виной тому был отнюдь не недостаток движения или, вернее, сопротивляющаяся всякому движению форма жизни, избранная им,— нет, отнюдь нет, просто его кормили как на убой: с тех пор как они переселились в Охотничий домик, Церлина считала делом чести откормить тех двоих, да и себя тоже, поперек себя шире: готовить и потчевать стало для нее главным содержанием жизни, и хотя ее откормочные усилия не находили должного отклика у баронессы, они пользовались успехом у А., а больше всего у нее самой, поскольку она, несомненно, уже удвоила свой вес и была на верном пути к тому, чтобы его утроить.

А. удивлялся, глядя на нее. По ее наущению, ради удовлетворения ее страсти кормить он завел разную домашнюю живность. Три тучные собаки, две таксы и спаниель, постоянно растущее за счет приплода число кошек населяли дом, к тому же кроме кур — среди куриного народца она отличала жирных каплунов — держали гусей, их она откармливала особым образом, чтобы получить крупную, большую печенку. Время от времени, особенно когда подагра напоминала о себе, она просила его помочь кормить птицу, но обычно управлялась со всем одна; чем больше она толстела, тем проворнее и расторопнее становилась, и тем более прочной, неоспоримой и признанной была ее власть над людьми и зверьми. Обе похожие на валики таксы, которые бы и ухом не повели, прикажи им кто-нибудь другой, слушались ее с полуслова, а кошки, когда она была в комнате, начинали мурлыкать.

Даже для произрастания овощей в огороде она была необходима; работник, который за ними ухаживал, по каждому пустяковому поводу обращался к ней за советом. После четырех с лишним десятков лет городской жизни в Церлине снова проснулась старая крестьянская кровь, а вместе с нею и крестьянская жадность; так как невозможно было втолкнуть в желудки домашних все это добро — яйца, птицу, овощи, фрукты, что она сделала бы охотнее всего, — многие продукты попадали разными путями на сторону; большая часть шла на продажу или обмен, меньшая же- на подарки, иногда чистосердечные, а иногда нет — чаще всего за ними приходили дети, которые потом часами сидели у нее на кухне и внимательно наблюдали за старой женщиной, если она не заставляла их помогать,— но от доходов этой коммерции А. не видел ни пфеннига: наверное, она складывала деньги в чулок. Во всяком случае, на себя она их не тратила: она носила все те же платья, что и десять лет назад, только на юбках всюду зияли дыры, кое-как сколотые английскими булавками, потому что перешивать и расставлять их давно уже не имело смысла. Когда А. дарил ей на рождество или по другому случаю новую вещь, она испытующе ощупывала ткань недоверчивыми пальцами, проверяла на прочность и отправлялась к зеркалу посмотреть, идет ли она ей, но на том дело и кончалось; вещь исчезала, а носилось опять старое барахло, не без тайного умысла предъявить его А. как доказательство нищеты: «Я ничего не могу себе купить; о госпоже баронессе вы заботитесь, а на меня вам наплевать».