Невольные каменщики. Белая рабыня

Заканчивался первый семестр последнего курса. Я время от времени посещал какие-то лекции, в основном те, к началу которых успевал проснуться. Сверхъестественно либеральный порядок на нашем филологическом факультете каким-то образом уравновешивал жесткую схему реальной литературной жизни. Тебе предоставлялась возможность бездельничать, пьянствовать, беззаботно развратничать, читать все то, что официально читать не рекомендовалось. Но вместе с тем цветы, выращенные на этой богемной помойке, никогда и никому не удавалось продать государству. Разве что на корм скоту-редактору.

Впрочем, далеко не все мнили себя сочинителями и, стало быть, мало для кого это было проблемой.

Кому-то из знакомых или приятелей по оставлении учебной филологической скамьи удавалось пристроиться в каких-нибудь журналах или издательствах. (Все же кто-то из седых сидельцев время от времени умирал.) Участь их, являясь предметом всеобщей зависти, была незавидна. Чаще всего им приходилось заниматься переписыванием чужих книг. Сначала это мне казалось нелепостью, дикостью, но потом я понял, в чем тут скрытый и одновременно возвышенный смысл. Некий писатель наворотил огромное печатное нечто о жизни овцеводов или даже пуще того. И вот выпускник филфака, чей вкус отточен на Гомере, Вольтере и трагедии в «Англетере», сокращает (иногда в разы) этот вопль степей (или гор, или тундр) и делает из него соответствующий заданным параметрам кирпич, ибо идет грандиозное вавилонообразное строительство. Почетно и ответственно стать одним из просвещенных подмастерьев в великом деле. Меня до сих пор удивляет, как эта хищная махина, поглощая каждый год все новые и новые отряды полуспившихся, изъеденных гонореей и экзистенциализмом юнцов, умудряется оставаться все такой же соцреалистически монолитной, столь цензурно непроницаемой.

Впрочем, что это? Запоздалый лепет памфлетиста. Что мне сейчас до нравов вымершей литературы?

В тот день я сидел в отделе поэзии одного из толстых журналов, где в качестве младшего литературного сотрудника подвизался Герка Дубровский. Чрезвычайной худобы и честности человек. Под глазами у него лежали такие тени, будто он не полностью еще проступил из небытия. Плюс к этому старческий прокуренный смех, рыцарская преданность бутылке и комната в коммуналке в районе Сретенки. Вот, собственно, и весь портрет.

В ожидании конца рабочего дня мы прихлебывали чай, навечно сервированный на тумбочке в углу комнаты. За сводчатым окном медленно рушился снег. Сейчас мы с Дубровским пойдем в Елисеевский магазин, возьмем две или даже три бутылки «Тамянки». Кому-нибудь позвоним, но, скорей всего, не станем звонить. Просто посидим, поговорим.

Я старался не вглядываться в будущее, снегопад шел мне в этом навстречу. Конечно — одиночество, одиночество, одиночество. Я всмотрелся в три эти совершенно разные слова. И выбрал отороченное тишиной, грустью и мужской дружбой.

В комнате появился Ярополк Антонович, ответственный секретарь журнала. Мне захотелось встать и объяснить, что я тут делаю, хотя Ярополк Антонович отлично знал, кто я такой и чего могу хотеть от журнала. На его карандаше еще не полностью высохла кровь после операции на моих текстах. В руках он держал несколько листочков, испещренных машинописью. Листочки эти спланировали на стол перед Дубровским.

— Что это такое? — спросил Ярополк Антонович.

Что можно ответить на такой вопрос? Дубровский перечитал обе страницы.

— Я опускаю вопрос о качестве стихотворений, но вычитывать текст вы должны.

Младший редактор покосился в сторону снегопада, завидуя погребаемым деревьям.

Я, негодяй, должен был бы сочувствовать своему тщедушному другу, может быть, лучшему переводчику Бодлера в этой стране, но чувства мои были на стороне молодого начальника, одетого в серую тройку, пахнущего дорогим одеколоном, сочиняющего непрерывно, даже в рабочее время, романы о рабочем классе. Мне нравилось, как он стоит, как он смотрит, как говорит, меня прямо-таки очаровал блеск демагогических финтов, которыми он добивал нерадивого редактора.

— Если хотите, я сам буду вычитывать рукописи, только предупреждайте, что вам некогда было.

Этот номер был разыгран в известной степени и для меня. Мол, смотри, представитель подрастающего поколения автуры, вот я, покачиваясь на своих «саламандрах» и даже не повышая голоса, превращаю несколькими щелчками в порошок твоего радетеля. Да, парни, еще очень много редакционного чая вам придется выпить, прежде чем замаячит ваше времечко.

Зазвонил телефон, Дубровский жадно схватил трубку — слушаю — и вдруг, удивленно отведя ее от уха, сказал лете:

— Тебя.

Внутри у меня… короче говоря, кое-как я взял трубку.

— Але, привет, — услышал я медовое пение.

Ярополк Антонович оборотился ко мне, и вид у него был такой, словно я открыто хамлю ему в ответ на только что сделанный намек. Отчего это вам звонят сюда, молодой человек? Не ведите себя как дома там, куда вас с неохотой пригласили в гости.