Невольные каменщики. Белая рабыня

Больше всего меня занимало в этот момент, как Дарье Игнатовне удалось меня разыскать? Я хотел об этом спросить ее, но, глядя в налитые ледяной яростью глаза ответсека, сумел только произнести:

— А, — в смысле: «А, это ты!»

Никакого разбирательства Даша устраивать не стала. Она применила прием древних монгольских полководцев, которые заваливали возникающие на пути движения войска рвы трупами животных и людей. Она рассказала мне, что умерла кошка Манечка у ближайшей подружки («У Лизка, я тебя с ней познакомлю») и у двух любимых парикмахерш, Вероники и Виктории, скончалась тетка. Всех приходилось непрерывно утешать. Таким образом, Даша вывернула нашу ситуацию наизнанку, оказывается, это не я ей не звонил, а она не могла позвонить мне по причинам самого серьезного свойства.

Я не успел ничего ответить. Соболезновать по поводу кошкиной кончины мне не показалось необходимым, равно как и по поводу отдаленной тетки. Речь Даши уже летела дальше, оказывается, сегодня нас (ее и меня) ждут в гости.

— Если ты, конечно, свободен и у тебя нет других планов. Мы могли бы встретиться на углу Чехова и Садового кольца. Тебе как раз удобнее ехать по кольцу, какой там троллейбус?

Тонкий намек. Дашутка давала мне понять, что она, несмотря на коренное московское происхождение, не слишком ориентируется в системе муниципального транспорта, ибо привыкла пользоваться такси или собственным авто.

Это сейчас, когда у меня есть время и есть опыт нашего романа, я, взвешивая каждую из оставшихся в памяти фраз, произнесенных ею, нахожу в ней материл для саркастического комментария. Тогда я просто сказал:

— «Б».

Ярополк Антонович, все еще наблюдавший мой концерт одного телефона, многозначительно пожевал губами и вышел, не дожидаясь окончания алфавита.

Я положил трубку на место и откинулся на спинку стула, видимо, улыбаясь. И даже, кажется, что-то напевая.

— Чего это ты? — спросил подозрительно Дубровский.

— «Прощание „Тамянки“», — сказал я.

— То есть?

— Боюсь, что мы не будем сегодня пить.

Я действительно воспользовался троллейбусом «Б» и через полчаса уже смотрел чрезвычайно эротическую фильму в компании двух сестер-парикмахерш. Как я понял из разговора, они считались близняшками, хотя редко встретишь менее похожих друг на друга людей. Ту, что потолще и повеселее, звали Виктория, а младшую, девицу ехидную, сухощавую и с плохими зубами, кликали Вероникой. Общая их квартира была уютным гнездышком, лишь переизбыток антиквариата портил впечатление. Мебель у них оказалась тоже велюровой породы. Знакомые переживания.

Фильм был сдублированный, и поэтому мой слух был свободен. Парикмахерши взахлеб и наперебой рассказывали о своих успехах. Даша непрерывно и с невероятной изобретательностью восхищалась ими. Сестрички, как потом мне рассказала Даша, вырвались на простор настоящей жизни из совершенно затрапезной семьи. Отец — алкаш, брат — бандит. Короче говоря, они, что называется, сделали себя сами, чем и нравились Даше. В этом они походили на Игната Севериновича в молодости. Теперь они работают в каком-то суперсалоне, гребут деньги, знаются с кинозвездами и все такое. Даша подыгрывала их плебейскому плейбойству (ее собственное выражение) по вполне прагматическим причинам — сестры приводили ее голову в порядок без очереди и без записи, по первому предъявлению.

Пресыщенный куаферной премудростью, мой слух присоединился к зрению. Голые люди на экране на удивление много говорили, и причем с самым серьезным видом, как будто участвовали в опасной для жизни операции, а не в развлекательном, собственно говоря, мероприятии. Благодаря Даше, я посмотрел таких фильмов множество. И чем дальше, тем больше меня интересовал именно текст, сопровождающий извлечение удовольствия из глубин человеческого тела. К зрелищу самого акта привыкаешь — в конце концов, что тут можно придумать особенного. Вся эротичность, сексуальность, все по-настоящему волнующее переместилось постепенно в слова. Интересно, что нам мало попадалось фильмов, где разговаривали по-английски. Чаще по-французски или по-немецки. Французская речь — род смазки, облегчающей работу машины любви. Немецкий глагол был неизменно неуместен в виду голого тела. В углу будуара всегда мерещилась груда армейского обмундирования. Менее всего подходил для обслуживания порнографических фантазий финский. Когда рыжеволосый калевала и разморившаяся в сауне ласк дебелая нимфа начинали обмениваться мнениями о только что произведенной любви, меня разбирал хохот, особенно неуместный оттого, что я обязан был его сдерживать, чтобы не произвести дикого впечатления.