Невозвращенцы

Посреди комнаты стояло широкое и глубокое полукресло-полулежанка, обитая мягкими подушками, в котором расположилось тело сенатора Пробуса. Назвать его Афродитом не смог бы даже слепой человек, разве что слепо/глухо безрукий. Огромная туша жира, из которой можно было накроить трех-четырех нехуденьких людей, шеи нет, голова еле-еле торчит из складок кожи, широкий рот и выступающие на лице скулы — жевать приходиться много и часто, заплывшие жиром маленькие, как у хряка, глазки, все это производило отвратительное, отталкивающе впечатление. По периметру комната была заставлена столами, на которых стояли разнообразные кушанья и вина, непрерывно вкушаемый хозяином.

— Угожайся, — толстая, как ляжка здорового мужчины, рука сдала приглашающий жест. — Совевтую тебе отведвать вот этвого — печевные змеи, привевзено из Катая и приготовлено катайским поваром. — Даже сейчас Пробус продолжал жевать, отчего его слова можно было разобрать с большим трудом. — Или вот это, — и рука указывает в другую сторону, а губы произносят с удовлетворенным причмокиванием. — Редкая вещь! Печень ягуаров, вскормленных человеческими сердцами. Контрабанда через Западный Океан.

Ганник растерялся. Он вырос в полисе,[109]

в большой семье, поэтому с детства привык есть простую и дешевую пищу. На завтрак был черствые лепешки второго или третьего дня, запиваемые водой. Поначалу, когда была жива мать, такие хлебцы были свежими, но потом делать их стало некому. Все мужчины уходили на работу в гончарную мастерскую, а сестер у Ганника не было. Другую жену отец в дом так и не привел, томление плоти сбрасывал у никому не отказывающей соседки через два дома, а купить рабыню семье было не по средствам. Поэтому и приходилось есть покупную еду, покупаемую в ближайшем трактире, причем несвежую. Так лепешки, чтобы не застревали колом в горле, для вкуса поливали различными соусами, чаще всего самым обычным гарумом, или размачивали в оливковом масле. Обед, когда есть, поработав в мастерской, хотелось гораздо сильнее, по меню мало отличался от завтрака:[110] к лепешке мог добавиться небольшой кусочек сушеной рыбы. К концу рабочего дня Ганник представлял собой один желудок, вопящий «Дай!». После работы они заходили в плебейские термы, где смывали с себя пот и грязь. Младший, с быстрыми ногами, мылся скорее всех и бежал на рынок чтобы купить свежей зелени, овощей и фруктов. Стоили они очень дешево, так как выращивались на фермах в предместьях. Ужин был плотным: по дороге от терм отец с детьми заходил в трактир, где покупал большой, чтобы на всех хватило, котелок горячей каши, густо приправленной салом. Как вариант, могли быть бобы, сыр и рыба, или еще что-нибудь — недорогое, но вкусное, особенно после долгого рабочего дня, сытное. Под вечер, чтобы чуть-чуть побаловать желудок, дети ели овощи и фрукты, а отец отравлялся с соседями в трактир посидеть и поболтать за кувшинчиком вина.

В четырнадцать лет его взял в обучение ланиста Сцевола. Неясно, чем ему приглянулся обычный подросток, увиденный в мастерской, хотя Кай Муций славился своим нюхом на кадры. Откупившись от отца огромной по тем временам для Ганника суммой в двадцать денариев «за потерю работника в мастерской», парень покинул родной город. Обучение профессии проходило тяжело, и часто ему приходилось отведывать кнута, зато пища стала гораздо разнообразнее. По прикидкам Ганника, рабы-гладиаторы в школе питались вдвое лучше, чем его свободная семья. Правда жили они недолго, ну да это другой вопрос. Ланиста оправданно считал, что рабы должны чувствовать и привыкать к крови, и на еду не скупился. Поэтому мясо, пусть и простая свинина, реже баранина, всегда присутствовало на их столе. Куски получше, конечно, шли наверх, но все равно, все равно… Так что «от пуза» он наелся мяса уже в относительно зрелом возрасте, хотя пища все равно оставалась приготовленной просто.

Теперь, стоя перед шикарнейшим патрицианским столом, Ганник находился в растерянности. Повара у Пробуса были мастерами, а верхом поварского искусства считалось умение «подать на стол кушанье в таком виде, чтобы никто не понял, что он ест». Вот и приходилось выбирать наугад. Наконец, определившись, Ганник подошел к стоящему за спиной Пробуса столу и положил на маленькую серебряную тарелку кусочек от самого простого, мясного на вид, яства.

— И что ты там выбрал? — заинтересовался сенатор. — Ммм… По запаху не могу определить. Ну-ка! — щелкнул пальцами. Тот час же из занавешенных ниш появилась четверка дюжих рабов, подскочила к лежанке и повинуясь жесту сенатора подняла и развернула его вместе с креслом.

«Единый! Да он сам совсем не может двигаться! Наверное и в отхожее место его тоже носят, или вообще, под себя делает!» — Ганнику, привыкшему общаться с отлично сложенными, мускулистыми и подвижными гладиаторами (другие просто долго не протягивали в школе), видеть этот верх разложения было омерзительно. «Не удивительно, что мозги заплыли жиром!»