Невыдуманные истории

человек сорок молодых мужчин. Двадцать в синем и столько же в черном. Те, что в черном, отгородились от синих колючей проволокой. Я подошла ближе. Проникаться.

На проволоку были нанизаны белые листки с фамилиями.

— Что это за списки? — поинтересовалась я.

— Списки людей, уничтоженных советской властью! — без запинок отчеканил улыбчивый

юноша в черной кепке.

Я вычитала имя из середины листа: Гольденберг Моисей Натанович. Зашла за изгородь.

Женщин там не было совсем, стало неуютно.

— Скажите, кто такой Гольденберг Моисей Натанович?

— Не знаю, еврей какой-то, — ответил парень.

Другой рассказал мне, что у нас все очень плохо. Что в стране демографический кризис, и

поэтому арабов и негров надо выгнать из Украины. Я подумала, молодой 27-летний парень

вопросы демографии мог бы решать другим, более практическим путем, но промолчала. Они

говорили о красном терроре, о чистоте нации, о радикальных решениях. Говорили тихо.

Вообще было тихо. Юноши разбрызгивали на деревянные опоры под «колючку» черную

краску из баллончиков. Воняло краской.

Я почему-то вспомнила запах. Запах пирожных. Заварных. Папа всегда мне их покупал на

праздник. Громко играла музыка. Было очень много людей, и все шли куда-то, и голос гремел, мне казалось, с неба: «Слава Коммунистической партии Советского Союза!» И все кричали:

«Слава!» Папа держал меня за руку. Крепко. Не помню, откуда и куда мы шли, не помню

зачем. Помню только ощущение отца рядом. Проходящим мимо детям хотелось показывать

язык и ехидно говорить: «А я с папой!» Мама на демонстрации не ходила и пыталась не

пускать меня. Язвительное замечание: «Пойдете вслух родину любить?!» до меня не доходило, очень хотелось побыть с отцом, рука в руке… Понимание того, что с Родиной что-то не так, появилось тогда, когда мама сменила нам, двум дочерям, фамилии. С папиной еврейской на

свою русскую. Выросшая, я вернула фамилию обратно.

От вождя мирового пролетариата я побрела на другую площадь, к тем, кто «выносит

холодильник». (Кого скульптура олицетворяет на самом деле, в Харькове, пожалуй, знают

только преподаватели истории). Там, перед обшарпанными телами когда-то боевых танков, собирались люди под красными флагами, точнее сказать, знаменами.

Я пошла пешком по Сумской, чтобы проникновение было настоящим. У меня замерзли руки

и перестала писать ручка.

Маршрут «Вождь — ломбард» усиленно охранялся. Через каждые пять метров — люди в

синем. Блокнот я не прятала, поэтому хранители общественного порядка узнавали во мне

союзника и даже подмигивали. Вообще, духовное единение милиции и журналистов на всяких

митингах-пикетах-праздниках очевидно. События, когда и те, и другие могут сказать о себе

обобщенное «мы». Видите, возле людей с транспарантами болтаются замерзшие и

безыдейные?! Так это мы — участники поневоле. Ой, по работе.

Милиции было действительно много, возле театра Шевченко я услышала диалог мужчины и

женщины, которые выходили из машины, с недоумением озираясь по сторонам:

— Слушай, а шо ментов стока, кошмар?!

— Не знаю, может, президент опять приперся.

— Та был же на днях!

— Гы-гы, зажигалку забыл, вернулся.

У ломбарда собралось человек двадцать стариков. Несколько бабулек держали красные

флажки с серпом и молотом. Худощавый дедушка нес на длинной палке выцветший портрет

молодого Ульянова. Люди в синем здесь были, но держались особнячком, ближе к танкам.

Играло какое-то подобие музыки. Один старичок к допотопному проигрывателю приставил

мегафон, получилось что-то типа динамика. Скрипящая и хрипящая мелодия звучала

препротивно.

— Девушка, что вы там записываете?! — подскочил ко мне бойкий пенсионер в серой

фуфайке.

— Вы не волнуйтесь, я из газеты, — как можно мягче произнесла я.

— Какой? — он нахмурил брови.

— MediaPost, — сказала я внятно, с улыбкой и даже с нежностью.

— Ну, ладно, пишите, — помолчав несколько секунд, позволил дед.

Его снисходительность меня растрогала. Писать на самом деле было нечего. Кроме

ощущений. Но их я не записываю. Несколько пожилых женщин, закутанных в платки, стояли

кружком и оживленно беседовали, размахивая руками.

Я подошла ближе. Проникаться.

— А помните?!

Эта фраза звучала то от одной, то от другой старушки. По очереди они вспоминали, как

были молоды, красивы и счастливы.

И мне кажется (забросайте меня камнями, если я не права), это «а помните» не зависит от

режимов, власти и идеологии. Даже несмотря на то, что в промежутках между

воспоминаниями бабульки крыли «демократов» на чем свет стоит, потому что сейчас все не

так и все намного хуже.

— Помните тот магазин, ну, в котором сейчас мебель продают!? У-у-у, какие там были

торты!!!

— А сейчас разве торты?!? Тьфу!

— О-о-о-ой, Марья Осиповна! Давно вас не было! Как поживаете?!

В отличие от бабушек, чьи разговоры напоминали собрание клуба по интересам, дедушки

были немного агрессивнее. О тортах не вспоминали, говорили о заводах, танках, самолетах, миллионах рабочих мест и бесплатных квартирах. Говорили о советской власти. Говорили о

войне. Когда старики вспоминают войну, мне хочется плакать. Не то чтобы возражать или