Незабудки

В городе май и теплынь. По Пришвинскому календарю — весна цвета. Но это там — весна цвета. А в городе — весна пыли. Не любят ее наши девушки. Еще бы! Они и головки помыли особым с ароматом зеленого яблока шампунем, и платья надели легкие, небесных тонов, но дохнул вдоль проспекта ветер, и летит злая, нахальная пыль на шелковый волос, в ясные глаза и за вырез небесного платья: ужас. Весна пыли, она же и весна шума. Все наши ПМК, СУ, Горкомхозы, будто медведи после спячки, повылезали на свет и крушат, крушат бедный город. Иду вдоль нового забора, а за ним: бум-тум-бум-тум — прямо в голову заколачивают сваю. Забору конец, но разверзлась передо мной траншея, трясется и всех вокруг трясет сумасшедший компрессор и, как змея, шипит и гонит в небо пыльного джинна прорванный шланг. А как по-весеннему рьяно ревут и шпарят во все концы автомобили? Как тормозит рядом просевший до асфальта автобус, поднимая пронзительный поросячий визг, будто его, черта, режут. Иной раз так в сердцах и скажешь: ад! Да то в сердцах, ведь, живем же мы тут, а покой, он, действительно, только снится…

И снился мне этот покой в жарком, как баня, автобусе, и прямо казнью было, когда меня растолкали и вытряхнули из мягкого кресла на распутье, от которого до Елшанки еще десять километров пехать. Я сразу оценил свою глупость. Ведь поехал-то в одной майской рубашке, мол, теплынь! А тут — небо чистое, синее, как сталь, и такой же пронзительный, прямо под мышками режущий ветер. Но что делать? Зачастил я по дороге вдоль зеленого в желтых цветочках склона. Тут же обкричала меня ворона с кривой березы, но, ошпаренный холодом, я и не глянул на нее. «Бишкунак, что ли?» — догадался я. Внезапное это похолодание в расцвете горячего мая — обычное явление в наших местах, да к тому же не город тут, а открытая ветрам дорога. Но дорога-то и не дала пропасть. Догнал меня мотоциклист в стеганке и шапке-ушанке, сам остановился и сердито крикнул:

— Койда барасым? Голова нет — голый ходишь?

— Не ругай, земляк, подвези лучше…

Отпечатал я на майской рубашке его стеганую спину и через долгих восемь минут в свежемороженном виде оказался в центре села. И пока я спускался в нашу низинку к речке, все мне мерещился скрип снега под ногами, Я прошел темную даже весной стену ольхи и сразу почуял отсутствие ветра — тепло горячими пузырьками побежало по телу. А вот он и домик! С ноября плотно закрыты ставни, на месте замок, а значит, и ключ вон под тем сизым и гладким, как лысина, валунчиком лежит вдавленный в землю…

Наша низинка, как ладонь к солнцу, и в ней всегда затишек… Она прогрета, и бишкунак не выдул из нее тепло. Да и небо над ней не пронзительное, густое и пропитанное, кажется, запахом отцветающих черемух. Запах и сам цвет их держится в затишке долго, отчего и не бывает здесь комаров.

Хорошо сидеть просто, глядя на свежую мураву под ногами, на конопушки жарков за оградой, на кружевной шатер старой черемухи над усадьбой соседа. А звуки какие! Слышно переступает и хрумкает травой красный теленок у столба, и гудят над первыми, в большинстве желтыми цветами пчелы… Я раскрыл сначала замотанные проволокой ставни, отколупнул от земли ключ и снял замок. С тяжким вздохом растворилась просевшая, дверь. Погребной дух нетопленного зиму дома окатил снова коротким ознобом. И стало бы тоскливо тут, но солнечные пятна лежали на полу и на стенах, как яркие полотенца, и было так чисто, как оставили перед зимой, но тончайший слой пыли все-таки был, чувствовался пальцами. За мною следом влетел в комнату шмель и бесцеремонно, как сельский гуляка, пошел тыкаться по углам. Видно, он искал место для гнезда и был, стало быть, шмелихой, и нравилось ему поддувало в голландке, но пугал и сердил запах золы. Шмель стал биться в окна, в светлые пятна на стенах и, не найдя выхода, в тяжелом раздумье завис под потолком, гудя все напряженней. И что-то в нем сломалось, он без чувств шмякнулся на пол. Взял я его за крылышки и вынес на травку отлеживаться, а сам занялся делом. Нужно было вынести на солнце одежду и постель — все отсырело, принести воды и поставить чайник, а главное — печь протопить. Печка должна артачиться после долгого бездействия, и разжигать ее надо потихоньку: сначала берестой и бумажным мусором, потом собранными во дворе щепками, потом уж дровами. Дым все же повис под потолком сизыми разводами, но я даже рад этому был: пусть лучше дымом пахнет, чем этот тревожный дух нежитья…

Перед самым закатом я закончил бытовую возню, остановился и прислушался: какая чистота! Вот как вижу я липкие еще листочки на верхушке многоэтажного тополя, так же и слышу: наверху переговариваются две женщины, лязгает затвор колонки и струя воды бьет в дно ведра, потом струя буравит плотную воду, и, кажется, я даже слышу, как падает в ведро последняя капля. Я решил прогуляться пока светло в сторону леса. По дороге меня окликнул сосед — Иван Петрович Томилин. В той же, что и прошлым летом, фуражке, в той же летней стеганке нараспашку.

— Здорово, Владимир, здорово! С женой иль так? — приветствовал он меня.