Незабываемое

Привезли свежие растворы. Ввели поляризующую смесь. Подучили ответы по лабораторным анализам, к удивлению не обнаружив в них никакой патологии. Даже количество лейкоцитов в крови не превышало 5000, а СОЭ – 7 мм. Гемоглобин, несмотря на кровавую рвоту, был высоким. На ЭКГ выявились те же изменения, их с некоторым допущением можно было истолковать как мелкоочаговое повреждение. Их выраженность не соответствовала тяжести коллапса. Не появилось подтверждения и в отношении панкреатита…

* * *

Действовали по программе. И больной часам к 11 как будто стало лучше. Прекратилась рвота и исчезла тошнота, окреп пульс. Однако давление по-прежнему еле определялось. Больная несколько успокоилась и как-то даже сказала:

«Слава Богу, стало полегче». Уменьшили темп введения растворов… И все же тревога не покидала меня. Вот уже и хлориды введены, и рвота прекратилась, а сосуды рефрактерны… Это напоминало старания навернуть болт со стершейся резьбой…

Еще больше меня беспокоило другое. Несмотря на то, что я с утра не отходил от больной, контакт с ней получался лишь формальным. И не потому, что она была татаркой, родные говорили с ней и по-русски. Она как бы отгородилась от всех, не брала протянутой руки, не принимала руководства, сражалась в одиночку. Я знаю по опыту, что приблизить к себе сердце и разум умирающего, поделившись с ним теплом и верой, – это все равно, что раздуть тлеющие угли… Может быть, самое главное – сделать больного участником борьбы. Однако не получалось. Силы ее покидали.

* * *

Мы долго сидели вместе с ее сыном, вспоминали службу, академию. Нас объединяла слабая надежда. За четыре дня, что он провел возле матери, он предельно устал, и мое присутствие приносило ему облегчение. Он рассказал о семье. Кроме него и его жены, здесь находились старик-отец, два брата со своими семьями, более дальние родственники и друзья.

Созвонились с саратовским госпиталем. Попросили прислать к ночи растворы и лекарства. Там, где-то далеко, люди стремились сделать все, что возможно.

В сущности, дело было поставлено, контролировать его мог бы реаниматолог. Я мог уезжать, выполнив свою задачу консультанта. Поезд на Саратов отходил в 4 вечера. Но уверенности не было, и как-то так получилось, что я незаметно для себя стал частью этой семьи. Я чувствовал, как хотели они, чтобы я остался, и сказал, что сегодня не уеду.

Видя оживление сына, осторожно разъяснил ему, чтобы он не обольщался достигнутым маленьким успехом. Если с матерью все же случится самое страшное, то не оттого, что с ней, а от того, что продолжается все это слишком долго для 70-летнего человека. Он понял, огорчился, подошел к матери, посидел возле нее. Она проснулась на минутку, тихонько сказала ему что-то ласковое и, подложив его руку себе под щеку, снова уснула… «Давайте вместе… до конца», – сказал он мне.

Он предложил мне прилечь. Я отказался – слишком велико было внутреннее напряжение, чтобы я смог уснуть сейчас. Тогда он: попросил дать ему часок соснуть. Так и порешили.

* * *

В обед пришла и немного посидела возле бабушки черноглазая внучка-девятиклассница – дочь младшего сына. Он ушел из своей первой семьи, но девочка к бабушке ходила.

После уроков из школы вернулся мальчик, которого я видел еще утром, – сын среднего сына. Росточком мал, но в шестом классе. Он вслушивался в разговоры взрослых, при каждом ухудшении в состоянии больной оказывался где-то рядом или сидел возле нее, как маленький старичок.

В узкой проходной комнате на низкой широкой кровати все это время сидели две-три старухи – в платках и валенках, тихо переговариваясь и молясь. Они не вмешивались в происходящее, но можно было заметить, что их живо интересует все, что происходит у постели больной. Иногда кто-либо из них подходил к ней, присаживался на сундук и неслышно сидел там. Приходили и соседи, и соседские дети. Казалось, что для нас она еще жила, а для них уже уходила…

Множество разнообразных забот легко на жен братьев – женщин простых и работящих. Старшая – татарка, та, что помоложе, – русская, медсестра. Кипячение шприцев, уход за больной, питание семьи, – все это было в их привычных к работе руках. Стол в прихожей не пустовал, а самовар не выключался – шутка ли сказать, сколько народу заходило с мороза.

Народу в доме действительно перебывало много, но было как-то очень тихо, всем находилось и место и дело. Все сплотились. Даже сидеть старались вместе, даже молчали вместе.

За окном на морозном ветру колотились голые ветви деревьев, холод проникал в дом и в души людей, и они словно берегли ускользающее тепло.

Отец-старик все советовался со мной – не истопить ли пораньше печь, и все хвастался, что дому уже скоро 100 лет, а печь хорошая – он сам переложил ее в 50-м году. И все смотрел на меня, стараясь по моему лицу угадать, что с его старухой.

За окном мороз, рядом – у занавески тлеет слабая жизнь, а вокруг нее такое тепло, что только бы жить и жить. Семья.

* * *