Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа

— Прошу прощения, но мне необходимо минуту переговорить с графиней наедине!

И оба вышли из комнаты.

Я тем временем огляделась вокруг. На письменном столе лежали револьвер и череп. Я взяла череп в руки и стала разглядывать его со всех сторон. Тут вдруг отворилась дверь, и вернулся он. Подошел ко мне и выхватил у меня череп. На лице его отразились испуг и тревога. Когда я на это сказала, что черепов вовсе не боюсь, он улыбнулся…"

Попробуй-ка реши, можно ли принять этот отчет за достоверный. Потайные ходы, тайное свидание, череп, револьвер. Вроде бы многовато этой таинственной театрализованности, а тут еще черная птица, пугающая робких посетительниц! Но не будем забывать, что сама эпоха требовала театральности. По свидетельству фотографий, Рудольф обставил свои апартаменты предметами, вывезенными им из путешествия по Ближнему Востоку, и его кабинет, декорированный пальмами, резными скамеечками, восточными коврами и шелковыми драпри, более всего напоминал гарем турецкого паши. Мария об этом даже не упоминает в своем письме; по всей вероятности, необычность обстановки не бросилась ей в глаза: ведь тогда почиталось за обыкновение гостиную любого мало-мальски приличного буржуазного дома обставлять, подо что-либо маскируя.

"Поклянитесь, что никому не скажете об этом письме: ни Ханне, ни маме; потому что, если они об этом узнают, у меня не будет другого выхода, кроме как убить себя".

Выходит, перед нами не легкое, фривольное похождение, а трагедия и предчувствие смерти с первой же минуты. Мери знает о своей участи — и ставит о ней в известность других, сама же, крепко зажмурясь, покоряется волнам страсти, влекущим ее в роковой омут! Что это значит — "убить себя'?

Как ни толкуй мы эти письма, не вписываются они в общую картину — уж слишком "литературны", и дурных предзнаменований тут больше, чем нужно. Невольно напрашивается подозрение: не задним ли числом они были написаны?

И все же письма эти могли быть подлинными — по крайней мере часть из них, — поскольку в одном месте читатель сталкивается вдруг с такими неожиданными строками: "…я с удовольствием подарила бы тебе какое-нибудь из его (то бишь Рудольфа) писем, но Мари Лариш тотчас отбирает их у меня, говоря, что мы должны быть очень осторожны''. Эта фраза проливает настолько яркий свет на внутренние взаимоотношения этого странного (любовного?) треугольника, что мы склонны принять ее за доказательство подлинного существования всей связки писем, которые никто из посторонних никогда не держал в руках.

(Или мы ошибаемся — и единственная цель и смысл этой фразы сводятся к тому, чтобы объяснить, куда девались бесследно пропавшие письма Рудольфа?)

Как бы то ни было, но, если и дальше развивать историю в этом направлении, следует примириться с тем, что Мария с одинаковым пылом принимает и любовь, и смерть (ведь любовь тем и хороша, что безнадежна), и сопоставить эту кокетливо-жеманную жажду смерти с волнующей остротой запретных любовных похождений, на которые отважилась сия несовершеннолетняя, но довольно ветреная дама. В конце концов, ведь Рудольф тоже постоянно заигрывает со смертью, искусственно (с помощью алкоголя? наркотика?) возбуждаемыми предчувствиями смерти драматизирует свою пресную жизнь; без выложенного на стол (чтобы щекотать нервы? предостерегать?) заряженного револьвера он, пожалуй, и не ощущал бы, что еще жив: важнейшее доказательство жизни заключается в том, что с нею можно расстаться. Что можно самому ее завершить — красиво, эстетично. Финальной арией, как на сцене. Легким и элегантным жестом. Череп — столь же неотъемлемый атрибут исполняемой им в жизни роли, как декорации турецкого гарема, одинаково подходящие для любовных свиданий и официальных аудиенций.

Однако вернемся к Марии.