Нежность

Канат на столбиках отделял публику от стола судебных протоколистов. На галерке, похоже, собрались представители мира печати – как предположила Джеки, друзья издателя Барни Россета и «Гроув-пресс», а также эксцентричные личности из Гринвич-Виллидж и, возможно, какие-нибудь литературоведы, законоведы. Рядом с Джеки сидел сам профессор Триллинг из Колумбийского университета[14]. Потрясающе. Она старалась разглядеть его, не поворачивая головы. Его фотографии попадались ей в газетах и журналах, пишущих о литературе.

Нищий в промокшей одежде искал место, где бы обсохнуть после утреннего дождя. Американские представители католической женской лиги сурово сидели в ряд. Но основную массу зрителей составляли журналисты и юристы.

Джеки заметила Джудит Крист из «Геральд трибьюн» и ощутила горячий укол зависти. Она и сама строила грандиозные планы, пока не вышла замуж. Профессия журналиста казалась пропуском в большой мир.

Когда-то, после года учебы по обмену в Париже, она чуть не поступила работать в ЦРУ. Тогда опасались, что послевоенная Франция пойдет за коммунистами, – по оценкам, примерно каждый третий француз сочувствовал коммунизму. ЦРУ хотело в случае чего оперативно нейтрализовать этот риск – по возможности средствами искусства, литературы и пропагандой либеральных ценностей. Джеки легко могла представить себя частью этой миссии, сотрудницей парижского бюро.

В те дни она еще довольно свободно говорила по-французски и всячески старалась совершенствоваться. Она целый год пропитывалась историей искусства и французской литературой. Ее до сих пор изумляло, до какой степени знание другого языка открывает волшебную дверь в другую жизнь, к другому «я». В Фармингтоне она вынужденно скрывала свою тягу к знаниям, но за год в Париже научилась ее не стыдиться. Такая свобода пьянила.

Она до сих пор скучала по Парижу, по всему целиком: мрачные истории Сопротивления, уличные художники и гончары, с которыми она заговаривала по пути на лекции – об экзистенциализме, Камю и Сартре, в Сорбонне и Рид-Холле. Она скучала по элегантному обществу квартала Фобур Сен-Жермен, по «ангелюсу», звучащему с колоколен, по странной легкости жизни католичкой в католической стране; по катанию верхом в Булонском лесу; по picon-citron[15] и сплетням в кафе «Ле Селект», где когда-то проводили часы Фицджеральд и Хемингуэй; по ланчам в «Брассери Бальзар» на рю д’Эколь. Она скучала даже по продуктовым карточкам и жутковато-экзотичным «напольным унитазам» в кафе и ресторанах, при пользовании которыми приходилось садиться на корточки.

Вечерами она ходила в театр или танцевала под пластинки Клода Лютера и Эдит Пиаф. Послеобеденное время субботы и воскресенья она проводила в галереях… Она открыла в себе любовь к Коро, к его тихим серебристым пейзажам, нежным и печальным. Когда подруга спросила, какую картину Джеки унесла бы с собой, если бы могла, она выбрала «Диану и Актеона» Коро на сюжет из «Метаморфоз» Овидия, на фоне приглушенной, но пышной зелени. Она до сих пор обожала тайну Дианы: ее священную неприкосновенность, женскую чувственность.

Глава ЦРУ, Аллен Даллес, дружил с отчимом Джеки, и она, отучившись и получив диплом бакалавра по французской литературе, рискнула заполнить заявление в парижское бюро, куда как раз набирали новых людей. Тут ее осенила еще одна идея. Она отправила рассказ на конкурс и внезапно – ей самой не верилось – получила первый приз, работу в журнале «Вог».

Но она опять тянула время, пока не стало слишком поздно. Может быть, боялась, что, уехав, больше уже не вернется. А если бы и так, то что? Кто та другая она, которая так и не осуществилась? Снятся ли этой женщине сны на французском языке? Отпускает ли она ехидные реплики в сторону на званых обедах в Париже?

В зале на верхнем этаже главпочтамта не было присяжных. Это слушание, а не суд, объяснял журналист из «Нью-Йорк таймс» сидящему рядом новичку-репортеру. Слушать дело будет Чарльз Д. Аблард, чиновник почтового управления. Его в целом любили и уважали – он «умело ведет слушания», сказал человек из «Нью-Йорк таймс». Дело против издательства «Гроув-пресс» возбудил главный почтмейстер Нью-Йорка, начальник самого Абларда.

– Иными словами, полнейшее равенство сторон, – ухмыльнулся журналист.

Барни Россета, издателя, обвиняли в том, что он использовал почтовую службу Соединенных Штатов для пересылки своих грязных книжонок. Журналист из «Таймс» заявил, что у Россета нет ни единого шанса. Книгу запретили к почтовой пересылке еще тридцать лет назад, и сейчас главный почтмейстер не собирался ничего менять, как бы умело ни вел слушания мистер Аблард. Бюрократы, продолжал журналист из «Таймс», не утруждают себя тонкостями. Непристойность – это непристойно, а значит, недопустимо. Поэтому главный почтмейстер Соединенных Штатов выдал соответствующее указание почтмейстеру Нью-Йорка, и через несколько дней Россету назначили дату слушания – четырнадцатое мая. Во всем этом не было ничего удивительного, кроме головокружительной скорости реакции.