Нежность к ревущему зверю

Женщина внимала ему, как оракулу, не забыв спрятать под скамью толстые икры ног. Лютрову была хорошо видна резко очерченная профильная линия ее щеки, жесткая и неженственная. Глядя в темноту перед собой, женщина постигающе кивала, давая понять пророку свое прозрение. Он вещал, а она осторожно, со слабой надеждой на успех, тянула свою нить, пользуясь обветшалым арсеналом многолетнего опыта, который приходит слишком поздно и который был вне эрудиции просвещенного собеседника. Опыт этот приходит в ту катастрофическую пору, когда от молодости ничего не остается, когда все спущено и нечего предложить, кроме «духовного родства», ибо остальное растрачено, может быть, бессмысленно, на пустяки… У Лютрова родилось горькое сравнение с его собственной вспышкой привязанности к девушке из Перекатов.

…– Во втором действии вы с первых же реплик акцентируете перевоплощение героини, – баритон обрел напевную бархатистость. – От вас должна исходить новизна, вы уже не та, что в первом акте. Тут нужно работать над деталями, искать… Все ваше существо как бы говорит…

Пока мужчина щелкал пальцами, подыскивая слова, Лютров сказал:

– Если ты знаешь, на что способна любовь!..

Женщина резко повернулась, и Лютров увидел человека, у которого отнимают надежду.

– Разве они дадут поговорить! – вырвалось у нее.

– Зачем же так? – Мужчина был демократом. – Товарищ пытался продолжить мою мысль, насколько я понял?.. Впрочем, позвольте представиться: Альберт Андреевич Сысоев, худрук самодеятельной драматической студии. А это – наша способная актриса, Надежда Федоровна…

Он не закончил. Из кустов позади скамьи вылез некто в матросском тельнике и возопил:

– На палубу вышел, а палубы нет, не инначе в глазах поммутила-ась!..

Артистов как ветром сдуло.

– Выпьем, дурух? – человек извлек из кармана початую бутылку. – Хорошо на свете жить, а?

– Тебе – хорошо.

– А что? Выпил!.. Счас и тебе… Стоп. Стакана нет… Счас!..

Человек исчез и больше не появлялся.

Ветер расходился всерьез. Вместе с пылью под светом фонарей кувыркались бумажки, окурки, сухие листья, выдуваемые из-под стриженых кустарников. Сквер опустел.

Лютров вышел на набережную. Здесь порывы ветра носились с пьяной удалью, зло срывая белые гребни волн, наваливаясь на деревья, свертываясь над бухтой в адову пляску смерчей.

«Волга» сиротливо стояла у затемненного агентства Аэрофлота. Лютров запустил мотор и тронулся домой.

За Ореандой в свете фар он увидел женщину с поднятой рукой.

Лютров притормозил.

– Вы не в Алупку?

Молодая, со следами неизменного карандаша в углах глаз, улыбка легкого смущения.

Когда женщина склонилась к окошку, Лютров узнал одну из подружек Томки.

– Это вы? – обрадовалась она.

– Садитесь.

Лютров молча посмотрел на нее.

– Вы теперь в А лупке живете?

– Да, перебрались… – Она поправляла волосы на затылке, и за локтем не было видно ее лица.

– Все трое?

– А Томка уехала. Разве не знаете? Махнула в Энск, даже отпуска не отгуляла. У нее там парень, летчик, что ли…

Из приемника изливался романс Рахманинова.

«Не пой, красавица, при мне, – пел-просил томительно ласковый женский голос, – ты песен Грузии печальной…»

Пассажирка больше не заговаривала. Грустный романс сменила скрипка. Сен-Санс. «Интродукция и рондо каприччиозо». Рондо начиналось в ритме биения старческого сердца, а вступившая скрипка полоснула по чему-то обнаженному в душе…

Лютров закатил машину во двор дома дяди Юры, пошел к берегу, у Нарышкинского камня ревело море. Лютров спустился к воде и долго стоял рядом с клокочущими, бело оскаленными накатами волн у Нарышкинского камня. А когда от осыпавших его брызг намокла рубашка, повернулся и пошагал к дому.

Он вошел к себе в комнату и, не зажигая огня, постоял в темноте.

– Нужно возвращаться, – вслух сказал он и принялся расшнуровывать туфли, тоже намокшие.

Утром он простился со стариками и тронулся петлять по старой мальцовской дороге, поднимаясь к Севастопольскому шоссе.

Но прежде чем горы скрыли от него городок, он остановил машину, посмотрел с высоты предгорий на залитое утренним солнцем море, на дома, картинно застывшие в зелени, как на слайдах, и не мог пообещать себе, что навестит еще когда-нибудь этот дорогой ему, изменившийся и все-таки неизменный берег.

3

В сентябре Извольский вышел из госпиталя и появился на летной базе. Первым заметил его у дверей комнаты отдыха вездесущий Костя Карауш.

– Братцы! Кто пришел!..

Побледневший и похудевший Витюлька переступал с ноги на ногу и улыбался так, будто своим долгим отсутствием поставил всех в неудобное положение.

Забыв о бильярде, шахматах, побросав журналы, все ринулись к нему, поднялся шум, посыпались вопросы – как настроение, когда выписали?..