Нежность к ревущему зверю

Наконец Извольский обессиленно повалился в кресло рядом с Лютровым.

– Леш, когда «девятка» начнет летать?

– Что-нибудь в конце октября.

– Значит, я успею и отдохнуть, и пройти медицинское освидетельствование?

– Все успеешь.

– Расчудесно. Ну, а ты как, как отдохнул?.. Томка говорила, встречала тебя?

– Да, я ее с подружками из Феодосии в Ялту вез.

– Ну и как?

– Что?

– Подружки?

– Да никак.

– Вот Томка и говорит, ты там у какого-то деда, как сыч, жил. Это меня не было – я б тебя раскочегарил!..

– Ничего, Витюль… Мы еще с тобой съездим на море. После «девятки»…

Минул сентябрь, октябрь… Выйдя как-то из дому, Лютров заметил, что идет легкий пушистый снег, уже укрывший невысоко скамейки на сквере во дворе. Начиналась зима.

Лютров любил льдистую свежесть этой поры, когда земля уже рассталась с летней зеленью, вспыхнула и отцвела недолгим кленовым пожаром и словно бы смолкла и посуровела в ожидании снежного нашествия. В эти дни особенно хорошо дышится на просторах лугов, в затихших лесах, на берегу остуженной утренниками речки…

Иногда в выходные дни он уезжал с Шуриком – сыном соседки Тамары Кирилловны – на рыбалку, прихватив заодно и собаку мальчика, дворнягу грязно-соломенного цвета со смешной, наполовину угольно-черной мордой, словно пес сунул ее походя в чернила и сам не знает об этом. В благодарность за участие к сыну Тамара Кирилловна принялась досматривать за его хозяйством – мыла квартиру, сдавала в стирку белье, гладила костюмы и даже шкуру гималайского медведя умудрилась отдать в химчистку. Возвращаясь домой, он порой чувствовал себя неловко от сияющего порядка в квартире, от заполненного холодильника, где стараниями Тамары Кирилловны было все, что он любил: сметана, сыр, томатный сок, маслины; ему казалось, что те деньги, которые он едва уговорил ее брать за услуги, были недостаточной мздой за хлопоты. Но вскоре эта неловкость исчезла сама собой. Тамара Кирилловна умела придать своим заботам ту простоту и естественность, которые легко даются работящим пожилым женщинам.

Приближалось время полетов на «девятке». Машину выкатили из ангара и поставили у отбойного щита.

Знакомясь с описаниями новых самолетных систем, Лютров не мог не оценить великолепной работы конструкторов, негромкого, но бесценного блеска инженерных решений. Но авиация – прикладная наука, в ней ничто не окончательно без критики опыта. Высший суд – летные экзамены, на земле же самые впечатляющие идеи остаются предположениями, с доказательной силой той или иной степени.

С начала ноября «девяткой» занимались по целым дням. Работали механики, электроники, радиотехники – налаживали, настраивали, проверяли и перепроверяли аппаратуру, управление, двигатели. Десятки самописцев готовились следить за работой едва ли не всех самолетных систем.

Ведущим инженером назначили Иосафа Углина. Накануне первого вылета он отыскал Лютрова в комнате методсовета, дал ему расписаться в полетном листе, закурил неизменную «Шипку», дождался, пока в комнате никого не осталось, и проговорил негромко, разглядывая царапину на грязном пальце:

– Я настоял на оплате всей программы по высшей категории сложности.

Лютров понимал, что последние слова были сказаны им не потому, что имели важное значение. Озабоченная физиономия Углина выдавала в нем человека, который не мог позволить себе упустить хоть что-то в подготовке к полету. Перехватив улыбку Лютрова, ведущий смутился, точно сморозил несусветное, стал прощаться, но у дверей обернулся.

– Вы смотрели, как установлено кресло?

– Да, все в порядке, кресло в норме.

…Вечером у подъезда дома Лютрова встретил сынишка Тамары Кирилловны и напомнил о важном футбольном матче. Понимая, что Шурику охота проследить за чрезвычайным событием на экране большого телевизора, Лютров пригласил его к себе.

Сидя рядом с притихшим мальчиком, Лютров вспоминал всю непростую биографию «С-14», чувствуя в душе смутную потребность бросить взгляд со стороны, поискать в поведении машины нечто, не замеченное другими.

Он перебирал в памяти все полеты, но так и не мог найти ничего сверх того, что было известно всем.

Вначале подвели двигатели. Это случилось на первой предсерийной машине.

Долотов сделал четвертый разворот, вышел на прямую и пошел на посадку. До полосы оставалось километра два-три, и тут оба двигателя как отрезало. Покинуть машину не позволяла высота, Долотову оставалось как можно аккуратнее уже не посадить, а уронить машину, быстро теряющую скорость. Под ним оказалось небольшое колхозное поле, разрезанное извилистой полосой реки. Казалось, машина шла с расчетом угодить в реку.

– И что будем делать, командир? – настороженное молчание нарушил Костя Карауш.

– Разбиваться будем, Костик, – ответил Долотов, из последних сил удерживая готовую свалиться на крыло машину.

– Вас понял, – отозвался Карауш то ли по привычке, то ли и тут пытаясь сострить, что-де в таком исходе ничего оригинального нет.