Нежность к ревущему зверю

Повернувшись, Лютров обнаружил ее стоящей у двери. Валерия была одета, и отчего-то странным, нелепым выглядело сегодня ее красивое платье. Клоня голову к левому плечу, она не спеша водила гребнем по длинным волосам, переложив их на одну сторону. В какой-то обязательной полуулыбке, в нарочитой медлительности, с какой она обращала к нему глаза, отвлекая их от пальцев с гребнем, было что-то настораживающее… Она даже не воспользовалась зеркалом, всем своим видом давая понять, что чужая здесь.

— Ты… хочешь уйти?

— Нет, просто оделась.

— Иди сюда… Что с тобой?

Она старалась не смотреть на него и улыбалась той трудной улыбкой, которую нельзя унять, так близко от нее до слез.

Валерия склонилась над ним, прикоснулась к щекам холодными от воды ладонями, укрыла и его и свое лицо опавшими волосами, тяжелыми как стеклянное волокно.

— Где ты была столько лет, Валера?

— В Перекатах, — она пыталась шутить, но едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. — Я кофе поставила… Будешь пить?

Лютров кивнул, и она убежала на кухню.

Он накинул халат, поглядел на небо. Далеко в поднебесье проносились легкие облака, из тех, что не мешают работе.

— А хорошо быть женой! — крикнула она из кухни. — Ходишь по квартире, командуешь, ругаешь всякие мужские вещи… Мне идет?

Повязанная подобием передника, с румянцем на скулах, с открытой улыбкой удачливого человека, она и не догадывалась, как была хороша. Веселое настроение удивительно шло к ней. А что не шло?..

Он встал рядом с ней, положил руки так, чтобы не дать ей спрятать лицо, поглядел в глаза — они тоже норовили спрятаться от него, как от свидетеля минувшей ночи.

— Не жалеешь?

— Не-а…

Она принялась теребить пальцами борта его халата.

— Я ведь совсем не понимала, правда… Просто для тебя хотелось. Шла и думала: будь что будет! А как выпила коньяка… Баба пьяна — вся чужа, как говорит бабушка…

— Значит, мы будем вместе?

— Мужем и женой?.. А ты… теперь захочешь?

— Валера, что с тобой?..

Ни с того ни с сего, как ему показалось, она уткнулась лбом в его грудь и разрыдалась. Только тогда Лютров понял, насколько разно то, что случилось с ней и что с ним. Он прижал к себе ее голову, ласково поглаживал ее, и без конца повторял вдруг пришедшие на память мамины слова: «Капелька моя…»

Провожая ее на Каменную набережную, он думал, как хорошо бы, как нужно сегодня никуда не ехать, никуда не выходить, посидеть с ней дома, весь день, приласкать, успокоить.

Чтобы не звонить к ней на работу, он дал ей ключи от квартиры и три вечера подряд заставал Валерию дома.

Ей все нравилось у него — мебель, книги, старинные часы, большая ванная комната, ружья на стене в спальне и шкура гималайского медведя.

Поднимаясь в лифте, Лютров гадал, застанет ли он ее на этот раз, и чем ближе поднимался к своему этажу, тем больше волновался. Волнение переходило в спокойную радость, если в ответ на его звонок слышалось шлепанье тапочек и доносилось из-за двери:

— Это ты?

А затем уж открывалась дверь, и она висла у него на шее. Валерия была далеко не легкой, и он изрядно напрягался, чтобы удержать ее, но радости от этого не уменьшалось.

— Что, соскучился? — спрашивала она, делая ему рожицу, затем тыкалась губами в щеку, велела мыть руки и бежала на кухню готовить ужин.

…Иногда по вечерам к Лютрову по старой памяти приходил Шурик, чтобы посмотреть «большой хоккей на большом экране», и Валерия принималась с таким удовольствием потчевать парнишку чаем и пирожными, что у Лютрова саднило на душе.

«Боже, неужели случится это, и она родит мне сына, — думал он, глядя па них. — И я увижу их вдвоем, услышу их голоса, смех, и все это будет принадлежать и мне?..»

Позднее, сидя перед зеркалом в мохнатом халате, она вдруг спросила:

— Отчего ты такой?

— Какой?

— У тебя измученные глаза. Я еще раньше заметила.

— Наверное, устал…

— Нет.

— Нет?

— Ты не хочешь говорить правду.

Она быстро поднялась и подошла к нему, с каким-то новым выражением взглянула ему в глаза.

— Я знаю.

Привычно, скользящим движением оплела руками его шею, прислонилась головой к плечу и минуту молча стояла так, а он боялся пошевельнуться.

— Боишься говорить… что хочешь сына?

— Куда мне…

— Скоро тебе нужно будет только захотеть… Ты все будешь решать сам. Ведь осталось совсем немного?

— Вот освобожусь и… тогда?

Она кивнула. Он понял это по тому, как она шевельнула головой у него на плече.

Первоначальный замысел разработчиков предусматривал затормаживание штурвала автоматом дополнительных усилий на границе допустимых перегрузок: возрастающее сопротивление колонки рукам летчика должно восприниматься как предупреждение об опасности.

После трех полетов Лютров пришел к выводу, что эти гарантии недостаточны, и обескуражил разработчиков отрицательным отзывом.

— Во-первых, штурвал нетрудно протянуть через все эти пульсирующие остановки. Во-вторых, настройка автомата не предусматривает его подключение на виражах, где с не меньшим успехом можно развалить машину…

У ведущих инженеров бригады автоматики КБ были недовольные лица. Согласиться с летчиком — значило для них перечеркнуть часть уже проделанной работы, что-то начинать делать заново.