Нежность к ревущему зверю

— Пусть говорит, что хочет. Сегодня у меня есть причина распутничать…

— Господи, что ты говоришь? Какая причина?

— Твой день рождения, балбес!

— Леночка!..

Вытаскивая початую бутылку коньяка из буфета, он уронил стопку фарфоровой посуды. Жена Гая захлопала в ладоши.

— К счастью!.. Держи. Это тебе от нас, — она вытащила из сумочки и положила ему на ладонь золотые запонки. — Дай я тебя поцелую.

— Тоже от вас?

— Нет, от меня… Ну, расти большой и не будь лапшой.

— Спасибо, Лена. Я и в самом деле балбес. Обо всем забыл.

…Стоя у окна и глядя на затихающую улицу, Лютров вспоминал день годовщины гибели экипажа «семерки».

— Когда-то, за прорву веков до нашего времени, — говорил Гай, — в какое-то мгновение оставленной позади бездны времени родилась у человека страсть созидать. И что-то вышло из его рук первым — сосуд, игла, сеть, наконечник копья… Может быть, что-то еще, но они были, эти первые шаги… И вот теперь говорят: как далеко пойдет человек? Он уже прошел путь от наконечника копья к острию ядерной головки ракеты, от мечты уподобиться птице к оглушительно ревущему крылатому гиганту? Не слепы ли мы в безоглядной нежности своей к ревущему зверю? Убережет ли он человека?.. Но мы хотим быть сильными как раз для того, чтобы сохранить жизнь на этой теплой сиротливой планете, и мы должны работать…

«Ты прав, Гай. Оставим девиц с их благоухающей кожей и несказанно прекрасными лицами. Путь их… Все было позади — и хорошее и дурное… Тебя может забыть любимая женщина, но ты до конца дней останешься в памяти тех, кто разделил с тобой время полета, кто отдал ему все, что может отдать человек… Это навсегда с тобой, и те, кому потом предстоит жить на земле, не упрекнут нас в праздности.

Но… в чем ты можешь упрекнуть ее? Разве она была неискренна? Человек должен уйти, если не может любить… Когда самолеты не могут больше летать, их буксируют на дальнюю стоянку и забывают о них. Крылья теряют серебряный блеск, становятся свинцово-серыми, чехлы выжигает солнце, треплет дождь, мороз…

Но смогу ли я забыть тебя, Валера? Разве можно тебя забыть? Где ты?..»

Полетов на базе не было. Тучи жались к земле, аэродром не успевали очищать от снега. Еще затемно снегоуборочные машины принимались теснить и отбрасывать сугробы с бетонных полос. Но пока их караван добирался до конца поля, снег успевал укрыть расчищенное пространство, и все повторялось.

Бездеятельность усугубляла состояние Лютрова, не позволяла хоть на малое время освободиться от угнездившегося в нем чувства обиды… «Как же так? — то и дело думалось ему. — Ведь она все позволила?.. Как же он может теперь не видеть и не слышать ее?..»

От нечего делать летчики день за днем толпились в комнате отдыха. Молча дымили над шахматами, лениво спорили, о чем придется, а во второй половине дня, когда давали отбой на полеты, все разъезжались.

В один из таких дней перед разъездом к Лютрову подошел Долотов.

— Леша, у тебя какая работа?

— Куда пошлют.

— Мне, понимаешь, уехать нужно на пару недель, — Долотов отвел глаза в сторону. — А тут Данилов уперся — надо программу кончать, в КБ эти полеты ждут… Вот-вот, говорит, погода будет. Жди… Смотри, как обложило.

— Что за полеты?

— Простые. Два на высотное оборудование — аварийное снижение, и два на малых скоростях для проверки работы закрылок. Небольшая модернизация… Слетай за меня, а? Может, погоды и не будет, я успею вернуться.

— Иди, скажи Данилову.

— Ага, я сейчас.

Долотов убежал, но тут же вернулся, нахмуренный, с побелевшими скулами.

— Не пускает?

— «Извините, не могу…» Имею я права на отпуск или нет?..

— Имеешь. Только не дури… Подожди меня здесь.

— Просить пойдешь?

— Разговаривать. Не уходи.

Данилов стоял перед отсиненными на больших листах чертежами гидравлических схем и по-стариковски водил но ним красным карандашом, прослеживая работу цепей.

— Алексей Сергеевич?.. Вы насчет замены Долотова? Угадал? Я ничего не имею против, поверьте… Но мне звонит какая-то дама от имени его супруги… Эти кляузы, увольте!..

— Петр Самсонович, я случайно узнал, что Долотов… Только не выдавайте меня… Он каждый год в эту пору ездит на могилу матери. И поскольку не хочет говорить об этом, вы понимаете…

— Боже мой, а я-то, старый дурак, вообразил… И эта дама. Фу, мерзость какая… Какие-то намеки… Послушайте, а почему он своей супруге ничего не хочет рассказать? Она не стала бы беспокоиться…

— Ну, откуда мне знать… Гай говорил, что живут они дружно. Попробуй тут понять.

— Н-да, ничего не поделаешь… Зовите его ко мне.

— Только вы ничего не знаете.

— Можете не повторять… Не путайте меня с Юзефовичем, хоть я и занял должность начальника комплекса.

Долотов стоял у окна и резко обернулся, вглядываясь в лицо вошедшего Лютрова.

— Шагай к Данилову.

— Ну?

— Иди, тебе говорят. Я подожду.

Вернулся он через пять минут. Узкое лицо Долотова выражало недоумение.

— Чем ты улестил его?.. Вот фокус. Данилова не узнать. И вообще, Лешка, за что тебя мужики любят, а? За рост, что ли? Так это вроде бабье дело — рост. Даже Извольский тебе не завидует. Спасибо, Леша. Надо будет — шумни, я в долгу не останусь.

— Не хочешь одалживаться?