Нежность к ревущему зверю

— И ты, Брут?.. Известность… Пошумят неделю и забудут. Кто, кроме нашего брата, помнит первых летчиков «Максима Горького», «Летающего крыла»?.. Ты не поверишь: меня сегодня больше всего радовало, что Боровский — веселый… Будто не я, а он слетал… Я так чувствую себя неловко перед ребятами: ведь распишут, будто и в самом деле сотворил невесть что…

— Не боись, не переоценят. Воздадут должное.

Чернорай замолчал, выбираясь из тесноты перекрестка, улица была запружена машинами, и надо было быть внимательным.

— Здесь, — Чернорай остановил машину, и они вышли. — Тихо как, а? Будто и не город. У меня в багажнике припасено кое-что, помоги-ка!

Он нагрузил Лютрова тяжелыми пакетами, сунул под плащ, в карманы брюк две бутылки, запер «Волгу» и огляделся.

— Видишь бетонное крыльцо-модерн, через два дома? Туда.

В прихожей пятиэтажного, гостиничного вида здания их встретила пожилая женщина в длинном халате с мотком розовой шерсти в руках.

— Эт куда вы? Кто такие?

— К Любе Мусиченковой. Ее комната на втором этаже.

— Этаж знаете, а порядку не знаете? Время сколько? То-то что одиннадцатый. Если в бабье общежитие будут шастать по ночам, это не общежитие будет, усекли?..

— Вы уж извините, что не вовремя. Мы родственники, — напропалую врал Чернорай. — Прямо с вокзала, проездом, времени в обрез. Люба-то больна, знаете, наверно?

Что-то в их облике возымело-таки действие: по-слоновьи качнувшись, женщина отступила.

— Идите. Да чтоб к одиннадцати и духу не было. Усекли?

— Усекли, — отозвался Чернорай.

— Глядите! Чего в свертках-то?

— Всего помаленьку, фрукты, пирожные.

— Винища нет?

— Упаси бог! — заверил ее Чернорай и протянул коробку конфет.

— Это вам, за понимание и душевность, к чаю…

— Ты Любаше отнеси, родственничек, — сторожиха нахмурилась. — Она после больницы ой как плоха!

Они поднялись на второй этаж, прошли по плохо освещенному коридору и остановились перед дверью с цифрой 22 на голубом квадратике. Чернорай негромко и, как показалось Лютрову, опасливо постучал.

За дверью послышался шорох.

— Кто там?

— Прошу прощения, Любочка. К вам можно?

Дверь отворилась. Придерживая полу халата, перед ними стояла невысокая худощавая женщина с рассыпающимся узлом волос на затылке. Лицо не просматривалось, комнату освещала настольная лампа на столе у нее за спиной.

— Вячеслав Ильич!

— Добрый вечер! Не разбудили?

— Что вы! — испугалась она. — Заходите. А вы — Лютров? Я вас сразу узнала, вы самый большой из летчиков, и Жора мне о вас говорил… Вот вам стулья, а я вот тут устроюсь… У вас вино? Почему?

— Есть повод. Вы об аэродромных делах ничего не знаете, а я сегодня именинник, вот и приехал с вином. Не выгоните? Мы не надолго.

— Что вы, Вячеслав Ильич!

Когда она присела на кровать, свет лампы ярко охватил половину лица, подернутого желтизной, четко обозначил синеву под глазами. Выражение заинтересованности их визитом, торопливость голоса и то, как она слушала или двигалась, выдавали растерянность. Было ли это следствием слабости или сознания неправомерности внимания к себе друзей Димова, которому она «никто», трудно сказать. Она беспрестанно перебирала пальцами, сжимая над грудью воротник халата, слушала, улыбалась, как если бы этот поздний визит двух мужчин, которых она принимает в халате, выглядел само собой разумеющимся.

Чернорай постучал ногтем по бутылке.

— Вам можно?

— Чуточку, ладно? Вот только переоденусь.

В комнате не было ширмы. Она распахнула дверцу шкафа и, стоя за ней, бесшумно сменила халат на темное, слишком свободное платье.

— Вот и все. Давайте помогу.

Пока она нарезала лимоны, а Чернорай пыхтел, коверкая ножом полиэтиленовую пробку бутылки, Лютров оглядел комнату. Две кровати с тумбочками у изголовий, у окна стол, за которым они сидели, справа от входа шкаф с зеркалом. Вот и все, если не считать недорогого магнитофона на тумбочке у ее изголовья да большой фотографии Димова над кроватью. В нижнем углу снимка округлым школьным почерком, какой остается у женщин, так и не окончивших школы, было написано: «Если ты мужчина, и если знаешь, на что способна любовь, пожалей меня, не говори «нет»…» Минуту Лютров томился, вспоминая, где он читал эту мольбу, и наконец вспомнил: надпись была обнаружена археологами на стене погребенного города, в Помпеях. «Если ты знаешь, на что способна любовь». На что же?

— Хорошо, что вы навестили меня. Скучно одной. Галя, подружка моя, в отпуску, в доме отдыха… Я уж решила, что вы забыли про меня.

— Некогда было, Любочка, дела. Сидели у моря, ждали погоды.

Чернорай разлил коньяк, старательно вывалял в блюдце с сахаром дольку лимона и вдруг заговорил так, словно только что вспомнил о такой надобности:

— Да! Мне нужно вам кое-что сказать, Люба… Не смотрите на Лешу, он не помешает. На днях я получу кучу денег и смогу отправить вас на юг, в санаторий… Врач советовал, даже адрес дал, это возле Ялты, кажется. Словом, отправитесь набираться сил. Не вздумайте отказываться, не то мы поссоримся.

Теперь на лице ее четче обозначилась растерянность. Она переводила глаза с Чернорая на Лютрова с видом человека, который не может понять происходящее.