Нежность к ревущему зверю

— Вам нужно подлечиться, Люба. Слава прав. Вид у вас нездоровый… И обстановку сменить нпе худо.

— А как же на работу?

— Какая там работа, к черту! Посмотрите на себя, вас узнать невозможно. Хватит об этом… За ваше здоровье! И не возвращайтесь, пока снова не станете красивой, договорились? — В голосе Чернорая чувствовалось облегчение.

— Спасибо, — рука ее, державшая стакан, опустилась, губы дрогнули.

— Пейте, пейте, спать лучше будете.

— Я сейчас, я выпью, — едва успев поставить стакан на край стола, она привалилась на кровать, уткнула лицо в пнодушку.

Чернорай посмотрел на Лютрова: видишь, какие дела, как бы я тут без тебя.

— Ну вот, — Чернорай встал и склонился над ней, — я думал, вы поздравите меня… Ну, Люба? Зачем так?

Он присел на кровать, приподнял ее за плечи.

— Ну? Что же это получается? У вас гости, а вы?..

— Простите меня… Я сейчас, — не поднимая головы, она прижала платок к заплаканным глазам. — Вот и все, больше не буду…

Оттого, что в стакане было слишком мало коньяку, она попыталась выпить залпом, но поперхнулась, закашлялась, попыталась улыбнуться.

— Так-то лучше. В двадцать лет после любой передряги кажется, что кругом одни концы. А жизнь, Люба, дело долгое и всячески неожиданное, наперед ни черта не загадаешь…

Немногословие Лютрова, его положение случайного гостя, не то чтобы смущало ее, но, видимо, вызывало опасение, что он неправильно поймет происходящее, не узнает главного, — так выглядело побуждение Любочки рассказать ему обо всем, что и как было у нее с Димовым.

Говорила она сбивчиво и долго. Но причиной долгого потока слов была жалость к себе от уверенности, что за все это она не заслуживает такого наказания. Иногда прорывалось раздражение человека, у которого отняли нечто, принадлежащее ему. Казалось, погибнув, Димов не сдержал обещания, и это было жестоко по отношению к ней. Но была в ее словах и боль большого чувства. Она прорывалась меж строк, сама собой, и в какой-то степени сглаживала неоправданное побуждение говорить о себе, а не о погибшем.

— …Проснусь ночью и никак в толк не возьму, со мной ли все случилось?.. И такое во мне происходит, будто с ума схожу. Есть забываю, людей мне видеть неинтересно, и все мне лень, будто сто лет проспала. Галя накажет за хлебом сходить, я помню, а идти не хочу… И все чего-то забыть боюсь, а чего не знаю… Тут на магнитофоне Жорин голос, я как стану забывать его лицо, то запускаю и слушаю… Закрою глаза и вижу, как живого, вспоминаю, как познакомились в поезде, как мне страшно стало, что он сидит против меня. От страха я какая-то веселая стала и рисковая, гляжу на него и улыбаюсь. «Вы так улыбаетесь, будто знаете меня?» — «Знаю, говорю». — «Уж не в одной ли конторе работаем?» — «Да». — «Дела! Как же я вас раньше не приметил?» — «Где вам! Вы все, летчики, такие, никого не примечаете». И вроде бы не то говорю, не по себе как-то, а он смеется, ерунда, говорит, и подал мне «Огонек», сам сбоку сел. Листаем вместе журнал, а там — картина Рембрандта… Я покраснела, а он так потешно стал объяснять, что она означает, сказал, что ходил на выставку, где ее показывали. А я и сама там с Галей была и, оказалось, в один день с ним. Он мне про «золотой дождь» толкует, а мне на ум Галины слова пришли. Она как увидела эту женщину на картине, и давай смеяться: «На тебя, говорит, Любка, похожа, такая же толстая». Вспомнила я про это, чего-то стыдно стало, листаю страницы, а пальцев своих не чувствую. Потом мы весь вечер пробыли вместе. Раньше я думала, что он гордый, а у него привычка такая смотреть куда-то вверх.

Внимание к ней Димова, парня, о каком она и мечтать не могла, подняло ее в собственных глазах, придало ой уверенности в своем будущем, освободило от скованности.

В день катастрофы она не пришла на работу, отпросилась в женскую консультацию, куда ходила не столько по необходимости, сколько по настоянию Димова. После осмотра, когда старый врач мыл руки, а Люба стояла за ширмой и одевалась, она услышала:

— Супругу скажите, пусть не волнуется, — у врача был смешной хохолок волос на облетевшей голове, и весь он был добродушный, как доктор Айболит. — А еще скажите, чтобы он вас запомнил такой. Не всякий мужчина, знаете ли, понимает, как украшает молодую женщину беременность. А между тем прекрасней она никогда не бывает. Если б юноши понимали это…

Краснея от веселой дерзости, она ответила:

— А он понимает.

— Я рад за вас. Не всякая женщина может это сказать. Ваш супруг настоящий мужчина, знаете ли…

— Он летчик.

— Ах, так!.. Тогда я молчу…

Вспоминая о словах доктора, она улыбалась про себя и осторожно шагала мимо низкой литой ограды бульвара, терпеливо ждала у перекрестка, пока зажжется зеленый свет, спокойная и довольная легко дающимся терпением. С беременностью пришла незнакомая дотоле полнота восприятия окружающего, чувство глубокого согласия с порядками жизни, примирение с прошлым, настоящим и будущим. В ней утвердилось то непередаваемое ощущение душевного и телесного здоровья, что свойственно лишь опрятной юности в пору расцвета.