Нежность к ревущему зверю

Две девушки с одинаково начесанными волосами, не столько хорошенькие сами по себе, сколько от праздника, от веселого возбуждения, принялись наряжать елку, доставая игрушки из большой коробки.

— Позвонки, дачу не спалите! — кричал Извольский, когда парни притащили гору поленьев и принялись подкладывать дрова в топку.

…На кожаном диване сидел печальный худой парень в пестром свитере, держал на коленях невесть откуда пришедшую собаку, иногда брал ее под мышки, поднимал «лицом к лицу», целовал в мокрый нос, заставляя пса облизываться, и очень сердечно спрашивал:

— Ведь дурак, а?.. Дурак… А как жить будешь, обезьяна? На дворе-то космический век…

Крохотная девушка кричала ему, чтобы он оставил собаку, на что парень неизменно отвечал:

— Люся, я дуплюся!.. — и опять целовал собаку.

Когда дрова разгорелись, парни погасили свет и начались танцы под бесконечную музыку магнитофона, а от ног по стенам задвигались тени.

Валерию несколько раз поднимали из кресла, и она шла, как была, в унтах, темной узкой юбке и белом свитере, и ее тень нельзя было спутать с другими. Один из молодых людей, в черном костюме и белой рубашке с непомерно свободным для него воротником, несколько раз приглашал Валерию, пока девушка с высокой прической не остановила его.

— Идиот, — сказала она громким шепотом, — ты что, не видишь ее мужа?.. Оставь ее в покое, или тебя придется везти домой по частям…

— Но она… такая красивая, — только и нашел что ответить навязчивый танцор.

Слыхавшая разговор Валерия оглядела хилую фигуру своего кавалера, потом посмотрела на Лютрова, сидевшего в кресле у огня, и принялась хохотать.

…В пятом часу все наконец устали и угомонились. Молодые люди наговорили оставшимся всяческих любезностей и, полусонные, с явной неохотой отправились на станцию, к первой электричке. Елка, привезенная ими, осталась стоять в перевернутой табуретке посреди гостиной. Вскоре исчезли и Витюлька с Томкой, прихватив с собой магнитофон. Некоторое время из комнаты за печью было слышно, как взвивается страстным петушком мексиканский фальцет да хохочет неуемная Томка. Но вот и там все стихло.

А за окном все еще была ночь, нескончаемо долгая зимняя ночь, морозная и метельная.

Возле раскаленной печи с пламенеющим нутром открытой топки остались только Лютров и Валерия. Они сидели лицом к огню и, разговаривая, почти не глядели друг на друга. По-настоящему тепло на даче так и не стало, Валерия сидела в накинутой на плечи меховой куртке, сложив руки под грудью, и говорила о своей жизни в Перекатах, о бабушке, о том, что делает и как живет с матерью.

Лицо ее, освещенное красным отблеском углей, выглядело усталым. Глаза надолго застывали на пылающих углях, то раскрывались широко и настороженно, то укрывались за опущенными ресницами. Лишь однажды лицо ее оживилось — она принялась рассказывать, как девочкой участвовала в спектакле о Чипполино, разыгранном во дворе дома, и как восхищена была бабушка графиней Вишенкой — Валерией. Но оживление длилось недолго, она вдруг смолкла, улыбка стерлась. Валерия односложно отвечала на вопросы Лютрова и наконец сказала, что ей про себя говорить скучно.

— Я невезучая, Алеша… Расскажите лучше о себе. Вы все летаете?

— Такая уж планида.

— Всю жизнь?

— Половину.

— Вы, наверное, хороший летчик, я помню ваш большой самолет.

— Есть лучше.

— А людей не возите?

— Редко.

— На «ТУ-104?»

— Случается.

— А почему вы не женаты?

— Так уж вышло.

— И я не выйду замуж. Меня не возьмут.

— Вам это не удастся. У вас много друзей в городе?

— Не обзавелась, некогда было… Я и в доме-то никого не знаю, кроме маминой подруги Евгении Михайловны да ее сына. А вы где живете?

— На Молодежном проспекте, рядом с вами.

— Видите, как бывает… Я очень изменилась?

— Стали взрослее, по-моему.

— Да, совсем взрослая, дальше некуда… И хуже, конечно?

— Нисколько. Но немного не такая, какой были в Перекатах.

— А вы помните, какой я была? — спросила Валерия, и губы ее дрогнули в улыбке.

— Еще бы!.. Тоненькая, яркая, как тюльпаны у вас в руках.

— Да, тюльпаны… А теперь?.. Не бойтесь, говорите.

— Я с вами всего боюсь: и говорить, и молчать.

— А вы не бойтесь.

— Ну вот вы зачем-то накрасили ресницы, губы… Я понимаю, некоторым нельзя без этого, но вас краски… огрубляют. Такие красивые пушистые ресницы слиплись, глаза выглядят заплаканными… На вашем лице ничего нельзя трогать. Впрочем, я могу и не понимать чего-то.

— Честное слово, Алеша, я впервые разукрасилась… Хотелось выглядеть получше, как все…

— И вы могли бы не делать этого?

— Чтобы понравиться вам?

— Ну, ради этого не стоит.

— Не обижайтесь, я стала злюкой.

Но что-то больно кольнуло его, горькое чувство росло, захлестывало, и от этой горечи стало трезвее на душе.

— Обиделись, да?

— Мне бы уехать сейчас, — сказал Лютров, пряча глаза.

— Уехать?.. Почему?

— Вот что вам нужно знать, Валера… Я собрался просто скоротать новогоднюю ночь, повеселее прожить веселый праздник, у меня был трудный год… И вот случилось маленькое чудо… Счастье нельзя выиграть, Валера, а еще труднее прийти на вокзал, чтобы встретиться с ним… Но пусть вас это не трогает…