Незнакомец

– Ладно уже, кончай. Сейчас все соседи поглазеть сбегутся…

– И пускай сбегаются! Чего мне стыдиться? Мы с матерью через такой ад прошли, что не стыдно немного всплакнуть, – храбриться, но всё же не противится больше. И к крыльцу идёт, и дверь сам распахивает. – Расскажешь теперь, что стряслось? А то по телефону это не дело.

Знаю. И что навестить его в больнице стоило, и что на звонки нужно было тратить куда больше одной минуты. Только когда рассказать нечего сильно не разгуляешься.

Вешаю куртку, только сейчас заметив путающуюся под ногами Герду, и, хлопнув себя по колену, перед собакой на корточки сажусь:

– А что говорить? Тот вечер я так и не вспомнил.

Помогать мне никто не рвётся, а в одиночку добиться желаемого не выходит. Похоже, не видать мне уже прежней жизни: её из меня выбили и назад уже не затолкаешь, как бы мне этого не хотелось… Пожимаю плечами, с трудом уворачиваясь от шершавого языка обезумевшей псины, повизгивающей от восторга на весь дом, и, убедившись, что рядом нет ни души, на ногах выпрямляюсь:

– Я надеялся, что ты со мной мыслями поделишься, – отец, как-никак. Почему бы к нему не обратиться за советом? Когда решаешь бизнес с другом распилить, или беременную жену бросить? Не робот же я, с кем-то да должен был откровенничать!

– А какие у меня мысли? – только если и так, почему отец хмурится? Почему и сам в коридор выглядывает, словно не хочет, чтобы нас кто-то услышал? Руки в карманы прячет, кустистые брови на переносице сводит, а во взгляде борьба – словно никак не решит, стоит ли … Чёрт возьми, и он туда же? Порываюсь спросить, а он внезапно на шёпот переходит:

– Ладно, в кабинет пошли. Только матери ни слова, я ей обещал об этом с тобой не говорить.

Выдыхаю. Выдыхаю, чтобы не дышать больше, пока следую за отцом к неприметной двери у лестницы. И когда в кресло сажусь, и когда принимаю из его рук бокал, наполненный коньяком, сделать очередной глоток кислорода не тороплюсь, предчувствуя, что смерть от удушья покажется мне цветочками… Огромным весенним букетом на фоне выкошенной травы…

– Славка это, – ведь не этого я ждал.

Давлюсь спиртным, тут же поднося к губам кулак, и теперь не спускаю глаз с напряжённой отцовской спины. Он у окна замер, подхватил двумя пальцами занавеску, и теперь разглядывает двор, подсвеченный тусклыми фонарями.

– Славка и хоть ты режь меня, я своего мнения не изменю.

С ума сошёл? Он, а вместе с ним и весь мир – мир, о котором я мало что помню, а то, что успеваю узнать, поскорее забыть хочу. Потому что к чертям такую правду, от неё каждая клетка от боли кричит – ещё немного, и я оглохну от этих воплей. От визга, пронзительного визга, раздающегося лишь в моей голове.

– Он же брат мой…

– И что? Есть люди, для которых кровные узы ничего не значат, сынок. Так вот он из таких. Я-то, в отличие от тебя, всё помню: и как он волком на меня смотрел, когда я с тобой возился, и какие скандалы закатывал, если тебе от меня денег больше перепадало… Сейчас понимаю, моя вина, а поздно уже: ты к нему на дачу поехал. Его сосед по участку крики слышал, а через десять минут видел, как ты из его дома вышел. Говорит взлохмаченный, куртка нараспашку, руки тряслись так, что ты сигарету подкурить не мог…

Ерунда какая-то. Допиваю алкоголь, теперь сам подливая себе добавку, и, вновь пригубив, в стакан пялюсь… Было? Не помню ни черта… Как бы ни напрягался – глухо…

– Слава говорил, что мы повздорили…

– А что спустя две минуты после твоего ухода, он за тобой на машине вдогонку бросился, не говорил? – папа тюль отпускает и пальцы сжимает в кулаки, а я только и могу, что головой качнуть. – Вот и я о чём. Если его соседу верить, то вернулся Славка глубокой ночью, а о твоём исчезновении нам лишь с утра сообщил. Так что он это, Глеб. А причина простая как мир – банальная зависть. Мужику тридцать пять, а у него ни работы приличной, ни семьи, ни жилья. Всё, что я ему дал, профукал, так на отцовской даче и обитает.

Да быть не может. Уже и не слушаю вовсе, как мой старик, не скрывая презрения, обвиняет во всех грехах едва ли не самого близкого мне человека, и по закоулкам памяти брожу. Извилистым, мудрёным, где тупик на каждом повороте меня поджидает, а перестать блуждать не выходит. Не могу, потому и стучу в каждую дверь…

– А Артур? – и за любую надежду цепляюсь. Вскидываю глаза, в которых наверняка горит надежда, а папа эту самую надежду одним лишь тяжёлым вздохом гасит:

– А что Артур? Из-за ресторана, что ли? Да брось, Глеб. Он у меня денег в долг просил, чтоб твою долю выкупить, а я ему в красках обрисовал, что ваш ресторан через год ждёт. Погорите, конкуренции не выдержите. Вроде бы понял. Немаленький же, знает, каким трудом вам этот бизнес дался. И вот так всё потерять из-за банальной ностальгии? Нет.

– Тогда почему мне не рассказал? Не о продаже этой, ни о том, что мы разругались в пух и прах?