Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель

И, уже засыпая, припоминала дерзкие шуточки, которые изредка позволяла себе… Еще в Шомоне, на парадном входе в дом важного имперского чиновника, папаши одного из ее «женихов», несколько раз, под покровом вечерней тьмы, рисовала мелом или углем огромную ослиную голову. Шум, поднимавшийся утром у респектабельного подъезда, доставлял ей прямо-таки наслаждение! Позже, в Париже, забавлялась тем, что украдкой рассовывала по карманам полицейских или досточтимых буржуа листочки с республиканскими стихами собственного сочинения, а однажды даже ухитрилась прицепить на спину ажану, явившемуся на улицу Отфейль, лист бумаги с надписью: «Долой полицию и Империю!» Правда, за последнюю выходку Теофиль серьезно побранил ее, — ну кому нужна дурацкая бравада, бессмысленный риск, который не убавит престижа и силы ненавистной Империи, а для Луизы может закончиться годами тюрьмы?..

Сонно, стеклянно плещется у бортов «Виргинии» вода океана, трепещет за решеткой тусклый огонек в фонаре, мерно звучат в коридоре шаги часового, изредка падают в тропическую тишину ночи медные капли колокольных ударов, — вахтенный матрос отбивает склянки. Тяжело дышат во сне и вздыхают женщины.

А дальше!.. После многих недель тропической жары Атлантики, после того, как далеко на севере остался мыс Доброй Надежды, повеяло холодными ветрами Антарктики. Единственная радость — прогулки по палубе — стала почти невозможна из-за холода, ледяные сосульки сталактитами висели на реях и вантах, на крюйс-брамселе и на брам-стеньге. А Луиза давно уже раздарила свое «приданое Мак-Магона» другим арестанткам и теперь ходила на прогулку в драных полотняных туфлях на босу ногу. И даже капитан Лонэ не мог не обеспокоиться этим. Однажды, в то время как женщины гуляли на палубе, он спустился к клетке Рошфора и, запинаясь от несвойственного ему смущения, сказал:

— Она же погибнет, эта сумасшедшая! Но от меня она не примет ничего, я знаю. Передайте, мосье Рошфор, ей эти туфли от себя, дескать, их у вас забыла при прощании ваша дочь…

Да, Луиза два дня носила подаренные ей туфли, но на третий день Рошфор и капитан Лонэ увидели их на ногах мадам Леблан. Луиза же снова ходила в драных полотняшках на деревянной подошве и присылала Рогд фору стихи:

Падает снег, хмуро катятся волны.

Мрачно небо, и воздух режет лицо, как лед.

Корабль скрипит под напором стихии,

И кругом полутьма, полусвет.

Люди страшатся, что их одолеет полярный хлад,

И в царстве льдов им вспоминаются родные Иесни,

Песий соленых долин малой Бретани

И воинственные напевы минувших времен…[5]

Да, здесь, в южных широтах, дни тянулись еще тягостнее, чем в Атлантике. Но скоро конец утомительному плаванию, скоро — Новая Каледония! А пока…

Воспоминания, воспоминания, воспоминания…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

„Долгая ночь Империи"

Собственно, с чего же начался для Луизы Париж в тот давний день, когда она, робкая провинциалка, поддерживая под руку маму Марианну, впервые вышла из омнибуса на площади Бастилии?

Это было символично, что знакомство с Парижем началось для нее именно с той площади, о которой ей так много рассказывал дедушка Шарль и посреди которой в течение пяти веков оплотом деспотизма возвышалась, устрашая Париж, чудовищная каменная громадина Бастилии. Никто никогда не узнает, сколько драгоценных жизней сглодали ее каменные челюсти!..

Сейчас на месте мрачной крепости-тюрьмы взметнулась колонна, увенчанная позолоченной фигурой крылатого гения Свободы, — в ее подножии тлеют останки героев тридцатого и сорок восьмого годов, имена их выгравированы на колонне. Но в память о недобром прошлом зловещими черными камнями выложены на площади очертания снесенной народом темницы.

Луиза стояла и пыталась представить себе, как в годы юности старшего Демаи здесь десятки тысяч людей самоотверженно бросались на штурм династической твердыни Валуа и Бурбонов. Вот на эти камни падали мертвые, и их кровь пламенела на серых плитах.

День выдался удивительно ясный, прозрачный. Купол собора на той стороне площади блестел, словно по нему стекали струи расплавленного серебра.

Сотни парижан и парижанок торопливо бежали по своим делам, не обращая внимания на тоненькую темноглазую девушку. А она всматривалась в открывающийся ей тысячелетний город и благодарила судьбу за то, что был в ее жизни старый дед, который когда-то, взяв ее за детскую ручонку, водил по многовековой истории Франции…

— Что, Луизетта? — спросила Марианна, поглядывая на дочь из-под туго накрахмаленного чепца. — Тебе нехорошо, девочка?

— О нет, мама! — отозвалась Луиза. — Я узнаю Париж!.

— Узнаешь? Но ты же здесь никогда не была!

— Он всегда жил в моем сердце, мама!

— Это было летом 1851 года.