Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель

— Ну, как угодно! Я лишь хотел напомнить вам, что вопили о моих шедеврах наемные писаки. Слушайте. «Двадцать метров густо записанного полотна, пятьдесят пьяных рож, гигантизм безобразия». Каково, а? Это о «Похоронах в Орнане»! Бездарнейший Клод Виньон писал: «Боже мой, как это уродливо!» Гнусняк Вейо вторил ему: «От картин Курбе воняет свалкой!» Подленький Максим дю Кан уподоблял меня чистильщику сапог! Эти лакеи Империи желали бы приручить, взять на сворку великого Курбе, чтобы он писал портреты Баденгетихи и ее недоноска! Не выйдет! О, Курбе задаст им знатную трепку выставкой в Дижоне!

— Но вы же рискуете, мэтр, — заметила Луиза. Курбе окинул ее гневным взглядом.

— Курбе рискует всю жизнь, мадемуазель! И кто из великих не рисковал? Вы скажете: а сколько их ползало на брюхе и писало королей и инфантов? Да?! А Курбе плевал на них! Я топил бы царственных щенков в базарных нужниках!

Курбе еще раз скользнул взглядом по полотну.

— Хватит философии, мадемуазель! — Он резко повернулся к Луизе спиной и, помахивая над головой трубкой, закричал: — Эй вы, бесштанные Рафаэли! Курбе приглашает всю шатию-братию в пивную папаши Глазера на улицу Сен-Северен! Там у вашего мэтра еще имеется кредит и нас ждет грандиозная выпивка.

В глубине души у Луизы шевельнулось осуждение себе: сейчас она будет пить вино и пиво, а Теофиль мучается в каменных, заплесневелых стенах!

Но неистовый Курбе ждал, с неуклюжей церемонностью согнув в локте могучую лапу. И она не посмела отказаться.

Со смехом и криком компания прошествовала до кабачка, над входом которого висела стеклянная бочка, игравшая отражениями газовых фонарей. Перед входом в пивную Курбе отбросил руку Луизы так же бесцеремонно, как схватил десять минут назад, обернулся к сопровождавшим его и жестом гостеприимного хозяина распахнул дверь,

— Эй, голоштанная империя Курбе! Мосье Глазер такой же добрый гений безденежной богемы, как папаша Лавер! Здесь вы можете пить и кутить, пока великий Курбе жив!

Луиза замешкалась и, возможно, ушла бы, если бы не ощутила дружественного пожатия. Оглянулась — Камилл и Мари.

— Не обижайтесь на мэтра, мадемуазель Луиза, — попросил Камилл. — Он большой взбалмошный ребенок, он чист сердцем и честен! Ни за какие миллионы они не смогут его купить! Ему собираются дать орден Почетного легиона, но мэтр не клюнет на золотую приманку! Пойдемте! Оттого, что мы будем тосковать по узникам Мазаса и Пелажи, никому не станет лучше…

Белые мраморные столики — на их поверхности отражения газовых рожков, на стенах гирлянды засушенных цветов, простенькая мелодия маленького оркестра, хмель» ной шум и гам и над всем тучная фигура Курбе — вот что осталось в памяти Луизы.

И последнее, что запомнилось ей, — стихи, которые читал, стоя на стуле, юноша, чем-то напоминавший Теофиля:

Курбе!.. Сплошной волной, чернее ночи,

Течет на грудь густая борода,

И в горле олимпийский смех клокочет,

Как в черных реках бурная вода.

Живописать поля, леса он призван,

Коров, телят, блуждающих в лугах,

Святош пузатых и косуль капризных

И нежных женщин с песней на губах…

— Кто это? — спросила Луиза Камилла.

— Не знаете?! Это восходящая звезда французской поэзии — Эжен Вермерш! Он с нами, мадемуазель Луиза, и, если доведется сражаться, он будет в наших рядах… А сейчас позвольте мне проводить вас домой! Уже поздно!

Много раз с того вечера Луиза бывала в мастерской Курбе. Это была единственная в те тягостные дни отдушина, через которую в ее горькое одиночество пробивалась надежда.

Вскоре она узнала, что Теофиль обвиняется в заговоре на жизнь Бонапарта. Вместе с ним пойдут под суд около семидесяти человек. У кого-то из них нашли при обысках бомбы, подкинутые провокаторами Сереном и Сапна.

Любила ли она Ферре? Она не задавала себе такого вопроса. Но все чаще останавливалась перед зеркалами, искоса поглядывала на свое отражение в витринах магазинов. Ничего, кроме горечи, это не приносило. Нервное лицо с горящими глазами одержимой, скорбный рот. Однажды спросила Марианну:

— Мама, я очень некрасивая? Да? Только откровенно. Смущение Марианны было красноречивее слов.

— Ну о чем спрашиваешь, Луизетта! Ты не красавица, но в тебе столько обаяния, непосредственности, чистоты! Искренна и привлекательна, как никто другой, кого я знаю. А почему ты спросила, девочка?!

— Да просто так, мамочка! Не обращай внимания. — Надевая перед зеркалом шляпу, поинтересовалась: — Ты приготовила что-нибудь бедняжке Пулен?

— О, конечно! Купила фруктов, сварила куриный бульон. Надеюсь, ей от него станет лучше.

Но увы, Пулен уже не могли помочь ни бульон, ни фрукты. Когда Луиза вошла в палату, на постели Нинель лежала похожая на мощи старуха с ввалившимся ртом. На вопрос Луизы сиделка развела руками.

— Мадам угодно спуститься в морг?