Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Конечно, самое важное в «Дневнике», самое многосодержательное – это Ваши 4 лекции Градовскому[1202]. Упрекнуть Вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объёму. Тут у Вас мимоходом, стороною брошены истинные перлы, напр<имер> хоть место о встрече человеко-бога с богочеловеком и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи же хороши безусловно, и я с Вами вполне и во всём согласен. От Градовского не осталось ни клочка. Он, конечно, будет отвечать, что, дескать, на такой щекотливой почве бой не ровен. Вам, мол, можно, а мне неудобно, назовут-де безбожником и т. п. Таковы всегда их примеры, вынуждавшие и Хом<якова>, и брата, и меня, и Самарина воздерживаться в печатной полемике от вопроса религиозного. Но то время было иное, а теперь это лишь увёртка, ответ неискренний и недобросовестный. И рад я буду, если Вы, мне дорогой и искренно-чтимый Фёдор Михайлович, проторите дорогу для откровенных бесед о том, в чём вся суть, – Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, органическое свойство), что Вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причём основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Ещё пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а Вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, [с] случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него всё на первом плане, всё одинаково сильно живёт, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза – ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное по мере отдаления бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчётливо и живо видел и близкое и на краю горизонта? Он бы лопнул. Так и Вы. Вы всегда даёте читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остаётся недосказанным. Иногда у Вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдалённый горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, – и только скачок. Я это говорю на основании деланных мною наблюдений о впечатлении, произведённом Вашими статьями на большинство читателей. – Для меня понятен каждый Ваш намёк, каждый штрих, – ну а для читателя вообще – слишком, повторяю, крупна порция.

Я слышал от Кошелева[1203], приезжавшего в Москву на один день, что в август<овской> книжке «Р<усской> мысли» должна была появиться статья Юрьева[1204]

не то, что против Вас, но по поводу Вас с некоторым возражением. Да и он сам (Кошелев) марнул было статейку на тему о смирении и гордости: слишком-де превозносите р<усский> народ и т. д.[1205] Статьи я не читал, но я заметил ему только, что эта самая забота о том, чтобы не оскорбить своею неискренностью самолюбие и достоинство других национальностей, – только подтверждает мысль Достоевского: такой заботы не проявит ни англичанин, ни немец, и она пуще всего свидетельствует о чувстве всебратства. Не знаю, убедился ли он моими словами, только в августовской книжке нет никаких статей. Напомнил я ему также стихи Хомякова о ключе, бьющем в груди России, «сокрытом, но могучем»:

И он журчит неумолкаем,Как тайна жизни невидим,

И чист, и миру чужд, и знаемЛишь богу, да его святым[1206].