Ничья

— Его зовут Марк и он лучше чем Рэм. Даже сравнивать грех, если уж откровенно. — Оповестила я, все так же глядя на свои руки, на тату совы акварелью. На которую отреагировала Улька: «как охуенно сделано, диван! И точь в точь как рисунок тети Томы! Дай номер мастера, проставлюсь этому таланту!» и Рэм с Надей с разной формулировкой, но одной сутью — зачем ставить на свое тело клеймо, это ведь на всю жизнь/а как в старости это будет выглядеть/а даже если свести, то следы останутся/это ведь на порыве сделано, а результат на всю жизнь, о чем ты только думала, и прочее и подобное. О чем думала? О том, что думает человек, ставящий себя под иглу тату-машинки: о важном лично для него. И никого не должно волновать то, что ты делаешь со своим телом. Что ты пишешь на нем, на каком языке и с какой интонацией, для красоты ли, или с сакральном смыслом. Не должно волновать, какой личный триггер и с какой целью набиваешь. О чем рассказываешь, опасаясь это запамятовать. Или кому отдаешь память и безмолвно поешь реквием, не справляясь с пожирающей душу утратой. В тот день, когда мне набивал акварель мой мастер, брутальный лысый накаченный и почти полностью закатанный мужик лет сорока, я плакала не от боли накалывания в одном из самых чувствительных мест для тату-иглы, а, как и мой мастер, утирала украдкой слезы, когда с соседнего кресла вставал дальнобойщик, благодаривший своего мастера за набитый рисунок грузовика в районе сердца. Рисунок его сына, погибшего от рака крови. И глядя на огромного, сурового мужика, с покрасневшими глазами вбивающего в мою кожу чернила, сверяясь с рисунком моей матери, я понимала, что все в этом мире относительно и очень индивидуально, что в очередной раз нужно наплевать на ярлыки. И мне было физически больно, но очень хорошо там, в этом тату-салоне, где расплачивался дальнобойщик с администратором, делающим ему скидку на ходу придумав акцию. И я прекрасно понимала человека, набивающего на своем плече воплощения прозвища, которое ему дал любимый дедушка, а потом и вбившего в себя часы, которые были у его бабушки, пережившей смерть, как обозначил Мар, любящего ее до умопомрачения мужчины на три месяца, и тоже ушедшей вслед за ним.

Надя, не ожидая от меня такого ответа, немного растерялась. Разозлилась. И невербально ударила:

— Что ты говоришь, бессовестная? Рэм столько сделал для тебя, для нас! — и разрыдалась, зная, что это всегда действовало на меня и маму. Вернее, зная, что на маму, и не зная, что на меня действовало, потому что мне было жалко нашу маму, — да за что ты меня так ненавидишь?!

Бессовестная, значит. Я и бессовестная. Внутри полыхнуло, но этот неразумный всплеск эмоций тут же был задавлен рациональностью:

— Я тебя люблю, дура. — Вздохнула я, утомленно закрывая глаза. — Иначе давно бы заставила отсюда съехать, а лучше уехать. Мамина квартира свободна, и с садиком и работой там проблем не будет, главное — захотеть. Мы обе с тобой знаем, что тебе бы не отказали в садике и взяли туда воспитательницей. Мама двадцать пять лет им заведовала и Ирина Дмитриевна явно бы тебе не отказала. — Подняла взгляд на Надю, недовольно поведшую уголком губ, утирая слезы, — если бы я тебя не любила, я бы заставила тебя уехать домой, Надь. У меня племянник маленький и тебе надо о нем думать, здесь ты ему ничего не сможешь дать, но и я пропасть не дам, тем и живем и будем жить. Однако, если еще раз разговор зайдет про Маркелова или ты нагрубишь моему мужику, неважно сколько ему лет и насколько он тебе не понравился — ты отсюда съедешь, квартиру я продам и деньги отдам Маркелову. Как и положено было сделать в этой ситуации человеку с совестью. Ты моя сестра и я позволяю давить на свою жалость, но это не значит, что ты имеешь право говорить как мне жить и кого любить. Берега не путай, Надя. И перед Марком извинись, номер скину.

Не обращая внимания на ее слезы вышла из ванной, пропустив мимо ушей ужасно обидное «видела бы тебя мама, у нее бы сердце прихватило…».

Родные люди это те, которые счастливы, если ты счастлив, неважно с кем и как. Для них важно то, что ты счастлив. Все просто.

У меня есть сестра и имя ее Ульяна. Урожденная Кочерыжкина, а ныне крылатый ужас Питерского бомонда, если госпожа Малицкая была не в настроении. Дурында-кочерыжка моя, в момент когда ад с Рэмом окончательно был закрыт, напившаяся вхлам и, разрыдавшись, сползшая перед охреневшей и разозлившейся мной на колени, умоляя простить ее за то, что, по сути, еси рассуждать огрубленно, то она свела меня с Маркеловым. Лухари-несушка еще и потому что мозг куриный. Вообще гениальный, но в тот самый момент явно куриный.

Улыбнулась и аккуратно вытерла лицо, запоздало осознав, что я плачу, оказывается. Чего реветь-то? Тоже у меня мозг куриный, выходит. Что ж, скажи кто твой друг…