Никоарэ Подкова

- Не знаю, что со мной, батяня. Верно, болен я.

- Недолги весны, Александру, но время все исцеляет, - мягко сказал Никоарэ.

Александру покачал головой, как будто не соглашаясь с ним. Хитрец все не отходил от Никоарэ и, заглядывая через его плечо, с жадным вниманием читал краешком глаза те слова, которые брат выводил на бумаге.

"...А еще желаем узнать добрые вести о крестнице твоей Илинке..."

После вечерней суеты и треволнений ужина успокоилось становище рыбарей, и вот уже ночь объемлет мраком и землю и высокое небо до самых звезд.

Недолго почивали люди - лишь только петух у телеги Иле Караймана возвестил полночь, все пробудились. Однако еще можно было поспать часок-другой, и все вновь заснули. На востоке край неба светлел, всходила луна, озаряя бескрайние степные просторы за Днестром; лунный свет пробивался сквозь сетку, под которой с открытыми глазами лежал на спине Никоарэ.

И мнится ему... быстрый всадник скачет с вестью из Молдовы, а он, Никоарэ, в том краю, где светит сейчас луна над днепровскими пучинами. Он в широком дворе, огороженном высоким тыном, где стоят на опушке молодого дубового и ясеневого леса высокие хоромы. Тут, неподалеку от гнездовья ширококрылых вольных орлов, его очаг. Дом выстроил дед Петря в пору отрочества Никоарэ. Там жили они с дедом Петрей, туда приехал Александру. А хозяйство ведут две вдовые старухи - Митродора Ивановна и Нимфодора Цыбуляк; похоронив вторых и третьих мужей, угомонились они подле старого воина, поступив под его крыло в послушание.

Там Никоарэ находил отдохновение после ратных дел.

Сколько бы ни скитался он во всех четырех концах света, выпадала ли ему радость побед либо печаль поражений, в конце концов он всегда поворачивал к Черной Стене, к Запорожью.

В кованом сундуке хранил он книги времен своего учения в Баре. И тоскливыми зимними вечерами, когда ветер завывал за окном и дребезжали оконные стекла, а в высокой печи полыхал огонь, доставал он эти утехи юных лет - наслаждался либо виршами древних римских и греческих стихотворцев, либо историями минувших дней.

В том доме у Черной Стены, в Запорожье, на столе у окна, выходящего на днепровскую кручу, остался развернутый свиток - чудесная повесть о Феагене и Хариклее Гелиодора Эмессийского [имеется в виду роман писателя III в. н.э. Гелиодора Эмессийского "Эфиопика"], которую он начал читать во второй раз.

То была военная добыча тех времен, когда, впервые избранный гетманом, он повел запорожских козаков на веселый ратный пир.

И на добруджском берегу у спускающихся к Дунаю садов, в развалинах крепости Переяславец, нашли они клад из золотых монет и вместе с ним десять рукописных частей повести Гелиодора.

Мчится к Черной Стене торопливый всадник из Молдовы. А гетман Никоарэ бодрствует над свитком, подперев голову ладонями. И грамота, которую везет ему всадник, написана, как та древняя повесть, на языке любви.

22. ЕГО МИЛОСТЬ РОМАН БАРБЭ-РОШЭ

В то воскресное утро у городской ратуши Могилева толпился народ; судьи собрались выслушать жалобу, с великим шумом поданную прихожанами Успения против Романа Барбэ-Рошэ. Стражи перегородили улицы, выходившие на церковную площадь, - решили попридержать взволнованную чернь, дабы не было сумятицы. Хоть и ржавы были алебарды в руках блюстителей порядка, но власти на них полагались. Впрочем, пан Тадеуш, составитель жалобы, заверил преславного бургомистра и почтенных городских советников, что народ ищет не драки, а правды. На суде, кичась своими богатыми нарядами, выступали надменные паны, владетели земель и сел. Но не ударили в грязь лицом и старосты ремесленных цехов, которым народ больше доверял и гордился ими, особливо, когда они надевали кунью шубу и кунью шапку да серебряную цепь.

Все судилище расположилось вокруг большого стола, покрытого красным сукном. У трех дверей стояли на часах старые воины с саблями наголо. Пан Роман Барбэ-Рошэ сидел в кресле несколько в стороне и ждал суда без страха, будучи уверен, что одни меры применяются к подлой черни, а иные к благородным людям, даже в том окраинном городке, где судил ему рок доживать свой век.

Было ему пятьдесят лет отроду; человек видный, дородный, веселый собутыльник, крепкий еще рубака, он считал себя в силах умерить наглость какого-то пришлого ростовщика.

"Сидят эти банкиры на нашем горбу, - думал он, - дают нам деньги взаймы, когда мы в нужде, и дерут за то бессовестные проценты. И нет у них самой простой порядочности, не желают подождать, пока мы соберем хлеб, отстоим мед да пока воротятся из Гдыни приказчики, погнавшие туда гурты откормленных быков.

Их дерзость не знает пределов, теперь они уже идут против самого бога. Слыханное ли дело? Кому же из этих ничтожных людишек пришло бы в доброе старое время на ум потребовать подобную расписку, скрепленную печатью магистрата, и такой залог, как божий храм? А ведь придумали же подлецы, не постыдились, верно рассчитывая, что в случае нужды паства вызволит господню обитель.