Никоарэ Подкова

— Долгая разлука — тяжкая мука, батяня. Каждую ночь прилетает ко мне жар-птица, стучит клювом в висок и нашептывает: «Не запаздывай, жизнь проходит; молодость только раз человеку дается. Спеши — тебя ждет счастье».

— Александру, и в сказках добрые молодцы не добиваются счастья без борьбы и без жертв.

— Скажи, батяня, что надобно делать, — взмолился Младыш, — и не будем тут задерживаться.

Подкова встал. Александру словно ниже опустился в своем кресле.

— Нет, лучше ты скажи мне, хлопче: может, ты позабыл, что произошло летом семьдесят четвертого года?

— Не позабыл.

— Может, позабыл ты бейлербея Ахмета, Чигалу и бояр, продавших своего господаря?

— Не позабыл. Чтоб покарать кое-кого, мы и вернулись туда тому два месяца. Чуть было не сложили голов. Что еще можно сделать?

— Александру, витязей мчат бури на крылатых своих конях. Порою они ошибаются. Наша ошибка могла оказаться последней перед смертью. Но вышли мы невредимы. Так не будем больше ошибаться. Позаимствуем у черепахи неторопливость, у змия — мудрость, у звезд узнаем урочный час. И когда мы сызнова поднимемся, пусть месть наша свершится неотвратимо, как роковое «ананке» богов в поверьях древних греков. Так могут покарать иногда и люди, если не собьет их с пути недостойная слабость: чревоугодье, хмельное зелье и любострастье.

— Как это ты говоришь, батяня! Словно кинжалом пронзаешь. А ведь, батяня, слабости эти в природе человека.

— Я вижу, ты все позабыл!

— Не позабыл я, батяня, но люба мне Илинка.

— Я бы мог тебе ответить, что и мне она была люба.

Младыш закрыл глаза ладонями.

Никоарэ шагнул к нему и, взяв за подбородок, резко приподнял его голову и заглянул ему в лицо, в заплаканные глаза.

— Скажи мне теперь, помнишь ли ты свой долг и клятву, связавшую нас? Коли не помнишь — ты свободен. Иди!

Младыш рухнул на колени.

— Прости меня, батяня Никоарэ! Поступлю, как ты велишь.

Гетман провел рукой по каштановым его кудрям, затем отвернулся и принялся шагать от стола, на котором разложены были свитки Гелиодора Эмессийского, до высокой изразцовой печи, где в нише лежал пучок сушеницы, бессмертного цветка днепровских утесов.

Гетман остановился рядом с меньшим братом, смиренно стоявшим на коленях.

— Александру, — проговорил он, — хорошенько обдумай свои слова.

— Батяня Никоарэ, — воскликнул Младыш, устремив на него горящий взгляд. — Да погибну я тут на месте, коли не послушаюсь твоего повеления.

— Повеление не мое, добрый молодец.

— Верно, батяня, — простонал Александру, схватив руку брата, и коснулся губами перстня Иона Водэ.

В это самое мгновение ветер, посланец днепровских водоворотов, рванул занавески открытого окна.

— Меняется погода, — послышался на дворе голос Симеона Бугского, пчелки домой спешат, нечего мне рой сторожить.

— Кыш! Кыш! — вопили богомольные вдовицы, отгоняя коршуна, который, распластавшись в небе, плыл над двором, похожий на серый крест из двух дощечек.

Гетман опустил раму и вышел на заднее крыльцо, обращенное на запад. Дед Петря сердито тащил по траве бурку, остановился на дворе и посмотрел вверх. Из-за Днепра быстро надвигались черные тучи.

Бурка волочилась за стариком Петрей, словно какой-то зверь, преследовавший его по пятам. Старик обогнул дом и вышел к отвесному обрыву. По степи с востока к скалам Черной Стены несся смерч, рождающийся в полуденный зной среди поемных лугов; он был похож на воронку с широко открытой к небу чашей и с хоботом, нащупывавшим то воду, то пыль. Змий этот, извергавший через верхний край воронки то, что он втягивал снизу, мчался к Черной Стене, но вдруг, изменив свой извилистый путь, двинулся вверх по Днепру и, сбросив у берега потоки воды и грязи, затих.

Обе старицы-вдовицы испуганно крестились и громко читали молитвы об избавлении мира от подобного бедствия. Но черные тучи, что громоздились горой и неслись по следам змия, не посчитались ни с молитвами, ни с крестным знамением, ни с восковыми свечами, затепленными перед киотом. Они боднули небесную твердь громадными рогами, закрыли солнце, и, посыпались из них вместе с коротким ливнем градины величиной с голубиное яйцо. Потом град прекратился, как будто еще не наступил для него урочный час, и на жаждущие поля обрушился ливень. Поначалу с неба низверглись бурные потоки, а затем остановились ветры и полил чистый дождь, по которому тосковали гречиха, бобы и ячмень.

— Жаль, что недолго быть дождю, — тонкими голосами заверещали вдовые старухи-козачки. — Что же, после обеда можно на реке белье полоскать.

— Рой-то я уж завтра словлю, — сказал дед Симеон Бугский. — После обеда пойду бобы собирать.

— А я? — рассмеялся дед Петря. — Столько у меня забот, что просто ума не приложу, с чего начать и где кончать.