Никоарэ Подкова

— А нечего, так и не рассказывай. Я рад, что хоть свиделся с тобой, Елисей. Давай-ка трубку, я ее набью тебе своим табачком, мой лучше.

— Э-э нет, брат, у меня табачок-ярунок. Тот же купец, что привозит тебе, возит и мне. Ты покури своего, а я своего — твой получше, а мой покрепче. А вот говорить-то нам не о чем.

— Разве что вспомнить стародавнюю быль, — сказал дед Петря.

— Какую быль? — удивился Елисей.

— Ну, какую хочешь. Расскажи мне еще раз, как было дело в Бахчисарае, когда старшина отправила тебя послом к Мурад Гирею.

— Ай и хитрец! — захохотал дед Елисей. — Спрашиваешь про одно, а хочешь услышать про другое. Я тогда сказал хану Мураду, что мы, запорожцы, ни бога ни черта не боимся, а вот, мол, перед ханом Мурадом робеем. Понравилось татарскому хану такое слово.

«Тяв-тяв-тяв! — рассмеялся хан, будто затявкал. — Чего же вы робеете перед Мурадом?»

«Боимся, — говорю, — что пойдет он на нас».

«Тяв-тяв-тяв!» — смеется татарский хан.

«Боимся, — говорю я, — что пойдет на нас хан Мурад и мы его искрошим. А жаль будет его, потому как он — душевный и кроткий муж».

Тогда хан Мурад похлопал меня по спине. И говорит: «Принесите Елисею Покотило изюму, миндалю и померанцев!»

И вот поднесли мне рабы угощение на блюде из китайского фарфора. Ем я, выбираю что повкуснее, а скорлупки и косточки за щекой держу.

Говорит хан Мурад: «Пусть лучше мир между нами будет».

Я кланяюсь и говорю: «Нет на свете шаха, царя и князя мудрее хана Мурад Гирея. Слова его, — говорю, — слаще изюма и миндаля, драгоценней золота и самоцветов».

Хлопнул хан в ладоши и велел принести другие яства. А я наклонился в сторону и выплюнул косточки и скорлупу. Мурад не заметил, а рабы завопили: «Аман! Аман! — и потянули из-под меня бухарский ковер. Тут хан закричал сердито: «Как вы смеете тащить ковер из-под моего друга Елисея Покотило?»

Рабы бросились в страхе на колени и, стукнувшись лбом об пол, объяснили, отчего они тащат ковер. Смеется и удивляется хан Мурад. «Друг Покотило, — говорит, — аль тебе наше угощенье не по вкусу?»

«По вкусу, мудрый и славный хан Мурад, — говорю, — но что же мне делать с косточками и скорлупой? Да хотелось бы еще запить чем-нибудь угощенье, лишь бы не водицей и не сладеньким». Посмеялся хан, посмеялись сыновья его.

Дед Петря выпускает в жерло печи целые облака дыма и весело кивает головой.

— О твоем посольстве, — говорит он, — прознали в Запорожье. А люди хана Мурада, вспоминая какие-либо происшествия, еще долго так вели счет: это было через столько-то и столько-то лет после того, как запорожец плюнул в шатре хана в Бахчисарае.

Покачал головой дед Елисей.

— Лучше всего, что запомнили это сыновья Мурада. Но я вижу, куда ты гнешь, лукавец. Так и быть, скажу о том, что тебе выведать хочется. Недавно прислал мне ответ меньшой сын Мурада Демир. И крымский хан Адиль и буджакский хан Демир не забыли, что когда-то я привез им в дар по соколу для охоты на диких уток. А когда случилась большая смута в Молдове, Адиль Гирей и брат его Демир Гирей возмутились, узнав, как убили оттоманцы Иона Водэ. Бейлербей Ахмет нарушил слово, испоганил свою душу. У татар есть такая поговорка: «Коли недруг — лев, хорошо, а шакал — друг, плохо».

— Не могу сказать, что я сохну от любви к соседям нашим ногайцам, сказал дед Петря, замотав головой, — но поговорка их мне по душе.

Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.

— Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя турки. Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в Порту с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки добывают лишь мечом; иного ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны, и бросают их то туда, то сюда. У султанов полны гаремы жен да целая сотня наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает остальных девяносто девять. Зверя более кровожадного, подозрительного и смерти боящегося, чем султан, не найти; ведь как он поступает, так поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не знают законов, а только свою злобу и прихоть.

— Верно. В Молдове давно это известно.

— А ногайцы — иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, — продолжал дед Елисей, — и знают мирные ремесла, прививают плодовые деревья и сажают виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам не надевают намордников и пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют страх. Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели мы их. Турки сильнее татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их на христиан, что совсем не нравится гололобым, ибо им крепко достается от нас. Татарам больше по вкусу мирные орудия, нежели сабля, как говаривал хан Мурад, когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех пор как завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли; встали бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков. С помощью божьей и запорожских сабель изменились язычники: с ними можно столковаться, особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.