Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Это было 30 лет тому назад. Раннее утро, как и сейчас. Терраса в Легровике, выходящая в сад. В центре флагшток с норвежским красным флагом. За садом живая изгородь из кустарника с темно-красными листьями. За ней — дорога, а там дальше красные, гранитные берега Фьорда. Синеют его воды — а над ними чайки. Мелкие островки — шхеры с чудесным вереском. А еще дальше — в облаках, с сияющими снежными вершинами — Ромсдальские горы[480]. Проходит женщина, вся в белом, с распущенными волосами, пристально глядящая вперед и ничего не замечающая, что кругом. За ней другая — в черном. Это безумная художница и ее сиделка. Весь день они будут сидеть на красных скалах у фьорда. Передо мной на столе: морские звезды, морские ежи, раки-отшельники, а рядом увесистый университетский курс Шимкевича «Биология», тут же тетрадь и карандаш для выписок и зарисовок. Я один. Все наши спят. Время идет, а я все прислушиваюсь к стуку колес по гравию. Тишина. Теперь моя любимая греческая философия. Курс Теннери. Много длинных выдержек: из Гераклита, Парменида, Эмпедокла. Я конспектирую и цитирую. Мысль работает горячо, а в сердце горит вера в возможность разума найти истину. «Спящий живет в своем мире, для бодрствующих мир один». Гераклит[481]

. Всю глубину этих простых слов я понял как откровение немного позднее, на березке, ночью, над водами Раумы в Ромсдальской долине. Через любовь преодолеть самость, жить в одном мире с любимыми и любящими — вот цель для жизни! Социализм — разрушение мелких замкнутых мирков — для великого мира. Для всех станет мир один. Это сделает любовь друг к другу. Раздался стук телеги. «Икке пост!» Спрашиваю я: «Не почта?» Да, это с почтой. Мне подают открытку с подписью: две буквы Т. О. (Таня Оберучева, а я читал точка опоры). Открытки были заполнены мелким почерком. Дело в том, что наши матери, боясь нашего сближения, запретили нам писать длинные письма («после которых ночи не спят»), разрешались только открытки. Жадными глазами пробегаю я строчки. Хочется писать ответ, про это утро, про мысли греческих философов… Но входит Фрёкен: «Вер со гут» (Пожалуйте — милости просим). Наши встали. Утренний завтрак «смёгеброт»: чай, сливки, сыры, разные сорта рыб. Вспыхивают споры. А потом лодка, шхеры с вереском. Небо хмурится. Мы у камина. Чьи-нибудь рассказы.

Это было 30 лет назад. Вся жизнь еще впереди. Что же — обманула она меня? О, конечно, нет[482].

Благословляю все что было

Я лучшей доли не искал.О, сердце — сколько раз любило

О, разум — сколько ты пылал![483]

Да, я прожил прекрасную, изумительную жизнь. И ее-то у меня уже никто не отнимет. Теперь мой черед сказать «глупенькая, глупенькая», да неужели же я это когда-либо забываю? Неужели же ты думала и о другом, о том, что у меня зародились упреки к Т. Б., Ив. М., Гогусу, что они не пишут. А сам я писал Васе? Я никогда не опозорю своей души таким недостойным душевным движением. Точно так, как не опозорю ее упреком, что ты неумело хлопочешь обо мне. А ведь в твоих письмах иногда проскальзывает это подозрение. Да что ты, Сонюшка, когда я весь — благодарность тебе. У меня лишь создалось ощущение, что при всей действенной любви ко мне все же я выпал из их жизни, что я перешел в прошлое. Повторяю, что в основном смысл того письма — это то, что как живо я чувствую, что ты живешь мною. Если б тебя у меня не было. Если бы ты перестала мне писать. Мрак и холод. И все же не смерть. Я твердо знаю, что в конце концов во мраке я увидел бы свет — светивший из моего прошлого. А с ним — уж я бы мог жить. Но ведь от настоящего не уйдешь, а оно все же тяжело, Сонюшка. Хотя то, что сейчас, — пережить можно. Лишь бы сохранился этот статус-кво. В быту тоже лучше. Этих ужасных женщин — угнали. Угнали две бригады из шпаны. Стало тише, серьезнее. Кражи, драки — почти исчезли. В нашем бараке совсем приличная атмосфера. Ну — все сразу исписал. Целую тебя, Сонюшка, жена моя. Твой Коля.

Пришла повестка на посылку. Этот раз (после перерыва) буду есть с особым наслаждением. Ее присутствие создает у меня в углу на нарах особый уют. От нее веет тобою.

Мне нужны мои старые вещи: свитер, шапка с ушами, большое кашне — все это лежало в сундуке. Хорошо бы — бушлат, в котором ходил Сережа. Валенки мне дадут. Покупать ничего не надо. Пришли — пшена или риса. Нужны большие пуговицы, большая игла и английские булавки.

21 сентября 1938 г. Лесозаводск. Уссури