Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая моя Сонюшка, и твой день прошел, прошли еще дни, а писем твоих нет. Я уверен, что ты писала, и не очень волнуюсь, но мне грустно. Сегодня получил письмо от Сережи, в котором мне все понравилось. Была очень милая приписка от Танюши. Очень рад, что вслед суровому письму послал другое. Мне не следовало писать о себе. Надеюсь, что Танюше его не покажут. Вместо писем приходили посылки, одна за другой — всего три. Когда вскрывали при мне посылки другим заключенным, во всех были письма, которые тут же просматривались и вручались адресатам. Все посланное дошло безупречно (и орешки тоже), особая радость — это, конечно, варение моей Сонюшки. Из вещей — свитер, каким теплом и лаской повеяло от него. Но это не мой свитер из грубой шерсти, моя Сонюшка опять не послушалась. Дожди, дожди, дожди, уже 45 дней дожди. Сырость, грязь, муть. Дорога убийственная. Конечно, насморк, ломота во всем теле (жара нет)[489]. Вчера зав. баней — затащил меня к себе, высушил одежду в дезкамере и уложил спать в тепле. Он славный малый, этот горбун. Когда-то я работал у него в бригаде. «Теперь осень, скоро придет зима, засыплет все снегом, а мы будем работать, будем работать». Так говорит у Чехова одна из «Трех сестер». И вслед за этим безнадежное, бескрылое «в Москву, в Москву, в Москву». Ах, если бы письмо от тебя, моя Ярославна.

Не имея от тебя долго писем, я стал перечитывать старые, все они в каком-то сиянии твоей любви. А я-то, глупый, сомневался в ее прочности! Я все не решался писать тебе об этом, но решился освободиться и от этой тайны от тебя. В особенности эта мысль овладевала мной на этапе и первое время, до получения твоего письма на 145 колонне. Она сложилась под влиянием ряда впечатлений, закончившихся в Коктебеле. Помнишь наш разговор в первый вечер, когда ты передавала мне слова <нрзб> о недостатке романтики в их любви? Насчет романтики я был спокоен, но твои размышления меня очень огорчили, и я склонен был объяснить все свои впечатления одним ужасным фактом — любовь Сони пошла на убыль. Первое время (Бутырки) я совершенно освободился от этих мыслей. Но в Таганке они стали изредка посещать меня, и вот на этапе, стараясь осмыслить все происшедшее со мной — я подумал — «да такой конец лучше умирания любви. Мне его переносить легче. Судьба устранила меня из жизни Сони, исправила допущенную нами ошибку. В этом возмездие жизни. (О, как я верю в возмездие.) Прими все и смирись. Соня теперь свободна. Она молода. Жизнь не кончена». Не думай только, что этими соображениями продиктовано было первое письмо. Я его объяснил тебе тогда искренно и правдиво. Твое первое письмо одним ударом разрушило все мои домыслы, а все остальные письма! о, все потонуло в сиянии твоей любви.

Когда я вспоминаю свое прошлое, то почему-то невольно задерживаюсь на тех моментах, когда я был виновен в чем-нибудь перед теми, кого я любил. В отношении тебя, быть может, еще все исправимо, и упреки себя за тебя лишены той горечи… Сегодня засияло солнце. Надолго ли? Покраснели дубы. У нас в России они буреют[490]

. До весны они здесь сохраняют свою листву.

Глупое письмо написал тебе. Т. е. о серьезном, но написал-то глупо. Глупею я, Сонюшка. Ты знаешь, я, например, иногда мечтаю: одеть рубашку с манишкой, повязать синий шелковый галстук. Одеть пару со складочкой и в наружный карман вставить носовой платок, так, чтобы торчал кончик. Подняться и, воодушевляясь мыслями, рождающимися в процессе изложения темы, — закончить ее неожиданно для себя самого. Это, конечно, все недостойно моего серьезного положения. А вот взглянуть на присланный тобой чудесный свитер и с нежностью погладить его — вот это реальность, и вовсе не глупо. Как он согрел меня. Словно обнял как-то. Хорошо! Ко мне все пристают, чтобы я продал его или сменял. Ну, нет. Никогда.

Пиши теперь не БАМлаг, а Амурлаг[491].

Я заработал первые 3 р. 50 к. [492]

9 октября 1938 г. Лесозаводск