Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Гумилёв ответил в тот же день: «Дорогой Сергей Митрофанович, письмо твое я получил и считаю (его неприличным) тон его совершенно неприемлемым: во-первых, из-за резкой передержки, которую ты допустил, заменив слово „союз“ словом „дружба“ о том, что наш союз потеряет смысл, если не будет М. Л. (Михаила Лозинского. — В. Я.); во-вторых, из-за оскорбительного в смысле этики выражения „ты с твоими“, потому, что „никаких“ моих у меня не было и быть не может; в-третьих, из-за того, что решать о моем уходе от акмеизма или из Цеха поэтов могу лишь я сам и твоя инициатива в этом деле (будет) была бы только предательской; в-четвертых, из-за странной мысли, что я давал тебе какие-то „объяснения“ по поводу изд. „Гиперборей“, так как никаких объяснений я не давал да и не стал бы давать, а просто повторил то, что тебе было известно из разговоров с другими участниками этого издательства (которому я не сочувствовал с самого начала, не сочувствую и теперь) (эти вычеркнутые Гумилёвым слова интересны для истории „Гиперборея“, который, вероятно, первоначально задумывался как детище Городецкого. — В. П.). Однако (та любовь, которую я питал к тебе) те отношения, которые были у нас за эти три года, вынуждают меня попытаться объясниться с тобой. Я убежден, что твое письмо не могло быть вызванным нашей вчерашней вполне мирной болтовней. Если же у тебя были иные основания, то насколько бы было лучше просто изложить их. Я всегда был с тобой откровенен, и поверь, (не стал бы) не стану цепляться за (нашу дружбу) наш союз, если (бы увидел, что ей) ему суждено кончиться. Я и теперь думаю, что нам следует увидаться и поговорить без (излишней) не нужной мягкости, но и без излишнего надрыва. К тому же, после нашего союза осталось слишком большое наследство, чтобы его можно было ликвидировать одним взмахом пера, как это думаешь сделать ты. Сегодня от 6–7 часов вечера я буду в ресторане „Кинши“, завтра до двух часов дня на Тучковом. Если ты не придешь ни туда, ни туда, я буду считать, что ты уклонился от совершенно необходимого объяснения и тем вынуждаешь меня считать твое письмо лишь выражением личной ко мне неприязни, о причинах которой я не могу догадаться. Писем, я думаю, больше писать не надо, потому что уж очень это не акмеистический способ общения».

Городецкого возмущал эстет Гумилёв с его жесткими требованиями к работе над словом и рифмой. Гумилёва не удовлетворяла надуманная красивость образов Городецкого. Георгий Иванов как-то заметил в своих мемуарах: «Только правилом, что крайности сходятся, можно объяснить этот, правда, не долгий союз. Надменный Гумилёв и „рубаха-парень“ Городецкий — что было общего между ними и их стихами».

В конце концов все уладилось. Синдики решили, что худой мир лучше доброй ссоры, и в доказательство своих благих устремлений провели вместе 25 апреля заседание Цеха поэтов, где они сами, а также Осип Мандельштам и Михаил Зенкевич выступили с докладами об акмеизме. Заседание оказалось историческим — оно стало последним заседанием Цеха поэтов, получившего в истории серебряного века наименование первого.

Заседание Цеха прошло вечером, а днем Николай Степанович оказался на еще одном заседании — Всероссийского литературного общества и выступил с докладом «Об аналитическом и синтетическом искусстве».

В апреле Гумилёв и члены Цеха поэтов получили приглашение участвовать в выпусках журнала «Лукоморье».

В мае литературная жизнь в Санкт-Петербурге начала затихать. Творческая богема готовилась к летнему сезону и думала уже больше об отдыхе, чем о баталиях акмеистов с символистами. 13 мая прошло закрытие «Бродячей собаки». Настроение у гостей было летнее, веселое, и никто из них не думал, что, расставаясь в предвкушении радости, они встретятся в преддверии беды, нагрянувшей на страну и народ. Осенью им всем было суждено встретиться в другом мире, с другими чувствами. Российская империя сползала в очередную смуту. Но в тот веселый и непринужденный вечер в бокалах искрилось шампанское и никто не думал о плохом.

20 мая Гумилёвы отправились на отдых в Слепнево, где в это время находился с бабушкой Анной Ивановной их сын Лев. Гумилёв мог быть доволен собой. Он многое успел за последние несколько лет, стал не только признанным поэтом и критиком, не только известным переводчиком, но — главное — он окончательно избавился от синдрома ученика и сам стал учителем и мэтром. Он жаждал быть вождем и стал им. Теперь уж он свое первенство никому не уступит, и когда нужно будет отстаивать его, он, рискуя жизнью, сделает это не задумываясь.

Глава XV ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР

Приехав в Слепнево, Гумилёвы попали в атмосферу мирного и спокойного уединения. Каждый был занят своими мыслями. Перед отъездом Анна Андреевна, видимо, переживая слишком открытый роман своего мужа с Татьяной Адамович, пишет ему стихотворение-вызов:

Мне не надо счастья малого,

Мужа к милой провожуИ довольного, усталого,Спать ребенка уложу…