Николай Гумилев

«Гумилев, — вспоминал H.A. Оцуп, — был ревностным православным, но религиозные споры его не привлекали. Никогда он не принимал участие в собраниях, устроенных Мережковским и 3. Гиппиус, где члены духовенства и русской интеллигенции тщетно старались найти общий язык. Гумилев относился равнодушно даже к бесспорной притягательной силе такого исключительного мыслителя, как Розанов… […] В гостиной 3. Гиппиус, жены Мережковского, поэзия лишь допускалась. Сама Гиппиус была настоящим поэтом, но она, как и муж, подчиняла поэзию философии и религии. Как “чистый поэт” Гумилев не нравился этой супружеской чете. Со своей стороны, Гумилев относился к ним с презрительно-враждебным равнодушием. С В. Ивановым дело обстояло совсем по-другому. У него на “средах” поэты читали свои стихотворения, которые обсуждались всеми присутствующими, страстными охотниками новизны. Тут Гумилев еще не сознавал себя мэтром. Он терпеливо слушал мнения, которые не разделял, но здесь же зародилась у него ненависть ко всему тому, что он впоследствии назовет метафизическим шарлатанством символистов» (Оцуп H.A. Николай Гумилев: жизнь и творчество. СПб., 1995. С. 38). Под «метафизическим шарлатанством символистов» следует разуметь именно «новое религиозное сознание», ибо к «символисту»-Брюсову, например, и даже к «символисту»-Бальмонту — при всех их «кощунствах», явившихся следствием индивидуалистического бунта против культурных традиций, но

не претендующих на «богоискательство» (нечто вроде помянутой пушкинской «Гаврилиады»), — у Гумилева никогда особых претензий не было. А вот Н. М. Минскому Николай Степанович, вероятно, «терпеливо выслушав мнения, которые не разделял» (ибо «мэонистические» откровения в разных модификациях Николай Максимович выдавал, если судить по воспоминаниям З. Н. Гиппиус и Андрея Белого, в каждой беседе), мягко растолковывал в акмеистическом 1914 г.: «Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателям векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 169).

Эта неожиданная робость Гумилева по отношению к духовным экспериментам символистов-богоискателей дала повод В. Ф. Ходасевичу, сопоставлявшему в некрологическом очерке фигуры Блока и Гумилева, прийти к следующему выводу: «Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы — и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видал людей, до такой степени не подозревавших, что такое религия» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 169). По логике Ходасевича получается, что кощунственные мистические эксперименты как раз и есть признак «религиозной состоятельности» — посылка настолько странная, что, с очень большой долей вероятности, можно заподозрить и в выводе совершенную противоположность истинному положению вещей.

Гумилев-то как раз очень хорошо знал, «что такое религия», поэтому и не хотел призывать на свою и читательские головы действия «неведомой силы», а, по-простому говоря, бесовщины.

Гумилев действительно считал своим долгом, вместе с самым последним «старым мужиком» (вспомним блоковское письмо Розанову), почтить каждый встреченный им на пути православный храм троекратным крестным знамением — согласно правилу:

во Имя Отца, Сына и Святого Духа. Этот нехитрый и естественный для воцерковленного человека акт религиозного этикета (в содержании которого, кстати, мистики не меньше, нежели в «кощунствах над Прекрасной Дамой») настолько удивлял интеллигентных свидетелей, что в мемуаристике, посвященной Серебряному веку, Гумилев особо выступает как «человек, крестившийся на храмы»: «Он совсем особенно крестился перед церквами. Во время самого любопытного разговора вдруг прерывал себя на полуслове, крестился и, закончив это дело, продолжал прерванную фразу» (Чуковский К. И.

Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 417–418). Любопытно, что мотивы этой «странной операции», которую Николай Степанович неукоснительно проделывал, перемещаясь по петербургским и московским улицам (а также, надо полагать, и по городам и весям матушки-России и даже, коль случалось встретить храм Божий, — и в чужеземных краях), приводились мемуаристами самые разные: от желания понравиться женщинам до антикоммунистического эпатажа. Но почему-то ни один (насколько нам известно) не додумался до совсем простого объяснения: Гумилев — русский православный человек, вот он и осеняет себя правильным троекратным крестным знамением в виду храма, врагам на страх, Богу на радость, как то и положено делать.

Да ведь он и не только на храмы крестился, он даже еще и молился.