Николай Гумилев

Важно отметить, что и в этих, и во многих других ранних стихотворениях Гумилева переживание близости с природой обладает пантеистическим пафосом, вполне согласным с «теургическим» пафосом «младосимволизма». Речь идет об откровении истин, дополняющих «традиционную» метафизику христианства и, в соединении с ней, дающих некое качественно новое знание о мировой «тайне». Так, например, попытка синтеза пантеистической мистики с христианской эсхатологией вызвала к жизни «Осеннюю песню» — одну из самых значительных поэм первых лет творчества Гумилева: тайна «страстного сгоранья» природы, каким предстает под пером Гумилева осеннее увядание леса, позволяет «по-новому» взглянуть на тайну конца мироздания, которое должно преобразиться в огне Второго Пришествия:

Да, много, много было сновИ струн восторженно звенящихСреди таинственных лесов,В их голубых, веселых чащах.Теперь открылися мирыЖене божественно-надменной,Взамен угаснувшей сестры

Она узнала сон вселенной.И, в солнца ткань облечена,Она великая святыня,Она не бледная жена,Но венценосная богиня.В эфире радостном блестя,Катятся волны мировые,А в храме Белое ДитяТворит святую литургию.

И Белый Всадник кинул клич,Скача порывисто-безумно,Что миг настал, великий миг,Восторг предмирный и бездумный.Уж звон копыт затих вдали,Но вечно радостно мгновенье!… И нет дриады, сна земли,Пред ярким часом пробужденья.

Источник мистической образности «Осенней песни» ясен: «венценосная богиня», «облеченная в ткань солнца» — «жена, облеченная в солнце» (Откр. 12:1), Белое Дитя, творящее «святую литургию», равно как и Белый Всадник — Бог Сын, Агнец, Слово Божие (Откр. 19:11–13). «Спящая» в косном греховном сне земля «сгорает» в огне светопреставленья и пробуждается. Конечно, обращение с библейской символикой в «Осенней песне» весьма вольное — чего стоит описание «шествия жениха к невесте-земле», несомненно восходящее к Откровению (Откр. 22:17) и представленное в поэме как пришествие некоего «осеннего огня», пожирающего тело земли- «дриады», — но ведь речь как раз и идет о принципиальной «новизне» религиозного сознания, обогащенного опытом непосредственного проникновения в тайны «души мира», отличные от тайн, доступных человеческой душе…

Насколько органично юный Гумилев чувствовал себя в роли мистика-пантеиста?

Уже помянутое стихотворение «Осень» кончается странным лирическим признанием:

Я знаю измену,Сегодня я Пана ликующий брат.А завтра оденуИз снежных цветов прихотливый наряд.И грусть ледянаяРасскажет утихшим волненьем в крови

О счастье без рая,Глазах без улыбки и снах без любви.

Можно, конечно, предположить, что этим Николай Степанович хотел донести до читателя тот нехитрый факт, что вслед за осенью наступает зима, то бишь — «грусть ледяная». А можно и заподозрить здесь нечто большее — скажем, признание в том, что в «стихийном мире» лирическому герою как-то неуютно… Опять-таки, как и всегда у раннего Гумилева, позиция автора даже самых «декадентских» стихов — крайне двойственна. В «Озерах», например, «ночной мир» (вспомним опять-таки Тютчева) оказывается в конце концов «далеким и чуждым» лирическому герою:

Проснусь, и как прежде уверенны губы,Далеко и чуждо ночное,И так по-земному прекрасны и грубыМинуты труда и покоя.