Николай Клюев

По существу, распутинская пляска, которую плясал Клюев «перед царским троном», о чём он далее повествует в поэме — «чтоб метлою пурги сибирской замести истории след», — продолжается уже во вселенском масштабе, и рождение нового слова сопровождается рождением нового мира. «Не от песни ль пошёл вприсядку / звонкодугий лихой Валдай, / и забросил в кашную латку / многострунный невод Китай? На улов таращит Европа / окровавленный жадный глаз. / А в кисе у деда Антропа кудахчет павлиний сказ…» Железному Западу наступит конец, а благословенный Восток, куда скроется поэт, — незыблем, и оттуда вернётся песнотворец со стихами — «жемчугами Востока», дабы сложить их «пред образом Руси». Такова кульминация «Четвёртого Рима».

Сам же поэт так объяснял смысл и суть поэмы Николаю Архипову: «Только в союзе с землёй благословенное любовью железо перестает быть демоном, становясь слугой и страдающим братом человека. Это последняя песня — праведный строй и торжество рая.

Но кто слышит её? Учёный застегает сюртук и поэт затыкает уши книгой.

Истинная культура — это жертвенник из земли. Колосья и гроздь винограда — жертва Авеля за освобождение мира от власти железа. Расплавятся все металлы и потекут, как реки. В этом последнем огне сгорит древний Змий… И вот уже ворон сидит на черепе стали».

(Леденящая кровь картина технократического апокалипсиса.)

«Через ледяное горло полюса всех нас отрыгнёт земля в кошель доброго Деда. Вот тут-то: Ау, Николенька, милый!»

(Невозможно сразу не узнать грядущую картину нового ледникового периода и нового потепления.)

«Возвращение Жениха совершается вечно. Оно станет и моим уделом за мою любовь к возлюбленному, как к сердцу мира.

Что ищете живого с мёртвыми?

Воскрес Авель, и железо стало гроздью и колосьями».

Конечно, в суть поэмы, как её объяснял Клюев, почти никто из современников проникнуть не мог.

Надежда Павлович (под псевдонимом Михаил Павлов) в «Книге и Революции» оценила «Четвёртый Рим» со всей отчётливостью: «За песни его об этой тёмной лесной стихии мы должны быть Клюеву благодарны: врага нужно знать и смотреть ему прямо в лицо». Подобных определений к Клюеву до сей поры не применялось, но в дальнейшем всё чаще и чаще о нём будут писать в тоне, заданном Павлович, будущей «православной поэтессы». Были, впрочем, и те, кто не утруждал себя глупостями в плане — почему Есенин ходит в лаковых башмаках, а Клюев в лаптях, — а оценили «Четвёртый Рим» в самых высоких словесах. Старый знакомый, артист и режиссёр Виктор Шимановский, писал Клюеву: «Дорогой Николай! У меня в руках единственная, небывалая книжка, небольшая, тонкая, белая, даже как будто излишне „изящная“ на вид — „Четвёртый Рим“.

Тайна, тайна в ней, какая-то обнажённая невероятная тайна. Слово жизни, слово о жизни…

А может быть, сама жизнь?

…Читаю её, перечитываю, нет, даже не так: вслушиваюсь, впиваюсь или сам пою. Не знаю.

Но только это не обычное чтение. Что-то другое.

Да что говорить.

Только бедные, унылые люди не чувствуют эту невиданную книжку.

И, не чувствуя её, они не остаются равнодушными, но, страшась силы, в ней заключённой, они ненавидят её, как ненавидят стихию, как ненавидят Россию, как ненавидят Любовь распинающую и Распятую…

Если б создать такой же необычайный, как сама поэма, инструмент, какая бы потрясающая симфония самумов и ураганов сорвалась бы с этих тонких, белых, чересчур нежных страничек этой маленькой книжки…

Это уже не литература!..

В „Вольфиле“ поэма не понята. Говорилась всякая чушь. Кажется, только Разумник Вас<ильевич> отстаивал, да ещё кое-кто…»

Разумник Васильевич спел восторженный гимн силе Клюева: «…Не Сталь победит мир… а духовный взрыв приведёт к Четвёртому Риму: в силу „стальных машин, где дышит интеграл“, не верит мужицкий поэт… Самонадеян захват поэмы; но Клюев — имеет право на самонадеянность: силач! Техникой стиха его недаром восторгался Андрей Белый; но недаром он и боялся того духа, который сквозит за „жемчугами Востока“ стихов Клюева… Торжественной песнью плоти является вся первая часть „Четвёртого Рима“».

…После этой «песни плоти» могло создаться впечатление, что диалог Есенина и Клюева завершён на более или менее продолжительный период. Но ещё не подошёл к концу ноябрь 1921 года — и сразу после «Рима» Клюев пишет «Мать-Субботу», где сей диалог получил своё продолжение — подспудное, бытийное, на тончайших творческих энергиях.

В основе этого диалога лежит слово Христа: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец Ваш небесный питает их. Вы не гораздо лучше ли их?» А перед этим было: «Душа не больше ли пищи и тело одежды?»

Клюев, для которого небесное сосредоточивалось в земном, а земное — в небесном, впадал в исступление от необратимого разрыва двух ипостасей в реальности — для него нестерпима была сама мысль, что «не откроет куриная лапка адамантовых врат коммун, перед ними не вымолить корки за сусальный пряничный стих…». «Пряничным стихом», настоянным на хлебной опаре, писалась «Мать-Суббота».