Николай Клюев

В 1922 году на вечере памяти Блока в Вольной философской ассоциации Иванов-Разумник вспоминал: «Идея духовного максимализма, катастрофизма, динамизма — была для Блока тождественна со стихийностью мирового процесса; только случайным отсутствием Александра Александровича в Петербурге и спешностью печатания сборника объяснялось отсутствие имени Блока в „Скифах“… К концу 1917 года, уже после Октябрьской революции, вышел второй сборник „Скифов“, опять без произведений Александра Александровича; он должен был появиться впервые в третьем. Кстати рассказать: в первом сборнике было напечатано стихотворение Валерия Брюсова „Скифы“, и тогда мы говорили с Александром Александровичем, насколько эти брюсовские „Скифы“ мало подходят к духу сборника (настолько мало подходят, что, печатая их, мы, редакция сборника, сами переименовали их в „Древних скифов“ — так и было напечатано), говорили и о том, какие „Скифы“ должны бы были быть напечатанными, чтобы скифы были скифами, не „древними“, а вечными. А. А. Блок напомнил об этом разговоре, когда в начале восемнадцатого года дал мне прочесть только что написанных своих „Скифов“. Вместе с тогда же написанными „Двенадцатью“ они должны были открыть собою третий том нашего сборника. Но времена переменились — не до „сборников“ больше было…»

Действительно, «не до сборников»… Блок писал свои «Двенадцать» и «Скифы» уже совсем в другую эпоху — оглядываясь не на брюсовские стихи, а на клюевский цикл, на есенинские поэмы «Товарищ», «Пришествие», «Отчарь».

Предисловие же Иванова-Разумника к сборнику звучало предельно агрессивно и восторженно-устрашающе:

«„Скиф“.

Есть в слове этом, в самом звуке его — свист стрелы, опьянённой полётом; полётом — размеренным упругостью согнутого дерзающей рукой надёжного, тяжёлого лука. Ибо сущность скифа — его лук: сочетание силы глаза и руки, безгранично вдаль мечущей удары силы…

…И эти времена и сроки — всегда перед нами; всегда кипит перед нами вечное вино жизни. Бесчинно проливают его безумцы, по каплям смакуют его духовные скопцы. Но если безумец может быть оправдан, то скопец — всегда осуждён…»

Эти слова стали побудительным толчком для клюевского «шокирующего» стихотворения «О скопчество — венец, золотоглавый град…», где физиологическая образность лишь оттеняет духовную составляющую, а страсть, выламывающаяся из каждой строки, как бы укрощается к финалу кнутом «времени-ломовика» — и завершается этот гимн «осуждённого» безапелляционной строкой: «Пусть критики меня невеждой назовут». Так уже и назвали. И назвал именно тот, кто величал и будет величать Клюева первым поэтом революции.

Этого «разброда и шатания» в скифском лагере ещё не чует Иванов-Разумник — и строит в боевые порядки «скифов» и «эллинов» перед решающим революционным боем. Ничто в «Скифах» не мыслилось иначе как в мировых масштабах и глобальных категориях.

Андрей Белый помимо «Котика Летаева» публикует статью «Жезл Аарона». «Тайну мудрости», «Цветок нового Слова», освобождённый от «ветхих смыслов понятий», он видел в клюевском цикле «Земля и железо».

В бору, где каждый сук — моленная свеча,

Где хвойный херувим льёт чашу из луча,Чтоб напоить того, кто голос уловилКормилицы мирской и пестуньи могил, —Там, отроку-цветку лобзание даря,

Я слышал, как заре откликнулась заря,Как вспел петух громов и в вихре крыл возник,Подобно рою звёзд, многоочитый лик.

В ответ на «Жезл Аарона» Есенин напишет «Ключи Марии», над которыми начал работать той же осенью 1917 года — во всяком случае, обдумывать их, суммируя свои многочасовые беседы с Белым и Клюевым… С Клюевым, от которого он начал внутренне отстраняться, — и сотоварищ его почуял это мгновенно.

«Мир Вам и крепость, возлюбленный Михаил Васильевич, — писал покинувший Петроград и вернувшийся в Олонию Клюев Аверьянову в начале октября. — Присылаю Вам „Песнослов“ в окончательном виде и буду ждать издания в радости с уверенностью во внешность его, соответствующую содержанию… Моя новая книга подвигается вперёд успешно, но ответственное, страшное время обязывает меня относиться к своему писанию со всей жестокостью…» Значимые слова, ибо далее — «со всей жестокостью» — о Есенине: «Живу я в большом сиротстве, в неугасимой душевной муке, в воздыханиях и молитвах о мире всего Мира, об упокоении всех убиенных, в том числе об одном известном Вам младенце, жизнь которого и торжество так дороги и насущны мне. Но чего не сделает человек, когда покинет его Ангел? Верую, что младенцы, пожранные Железом, будут в Царстве и наследуют Жизнь вечную. Это меня утешает, хоть и плачет Золотая Рязань…»