Николай Клюев

«Я и другие, много нас, хотим голосовать за батюшку царя Николая, при котором нас, бедняков, никто не трогал и всё было доступно и дёшево, и хлеба было много, а теперь при новом вашем правительстве одни грабежи да убийства и насилия, и жаловаться некуда, и делает всё солдатня. Неужели батюшка не вернётся к нам? Господи, вразуми народ и верни нам защитника царя».

«Прочитал события при открытии Учредительного собрания… я вижу, что вы, представители народа, собрались туда для партийных распрей, а не для работы по восстановлению нового республиканского строя. Довольно шума; довольно братской крови — нужно строительство новой, тихой, светлой жизни; нужно заключить демократический, почётный для всех народов мир. Не нужно вашего шума — нужна плодотворная работа для восстановления жизни изголодавшихся крестьян, солдат и рабочих… Все вы там собравшиеся, как я посмотрю, не представляете из себя истинных тружеников, а вы есть люди, ищущие сильных ощущений и любители скандала и самохвальства. Я говорю вам, мой голос пославшего вас туда, что всему бывает предел, считайтесь с голосом народной массы — она хочет покоя, хочет отдыха после проклятой бойни… Бойтесь, лопнет наше терпение и мы перебьём и разгоним вас всех и скажем, что мы сами собой будем управлять без всяких партий. Будет одна партия труда и справедливости; не будет ни правых, ни левых. Голос мой есть голос исстрадавшихся людей, как я, — нас легион».

Всё это многоголосье парадоксально сливается со «Словом о погибели Русской земли» Ремизова, которое Иванов-Разумник в статье «Две России», помещённой после ремизовского «Слова» во вторых «Скифах», противопоставил стихам Клюева и Есенина — анафематствование революции противопоставлял приятию… Он тогда не знал о стихах Клюева, написанных той же осенью, ещё до октября, 1917 года — на рубеже эпох.

На божнице табаку осьминаИ раскосый вылущенный Спас,Не поёт кудесница-лучина

Про мужицкий сладостный Шираз.Древо песни бурею разбито, —Не Триодь, а Каутский в углу.За окном расхлябанное ситоСеет копоть, изморозь и мглу.

С «беседной избой» произошло что-то страшное. «Уму — республика, а сердцу — матерь-Русь…» Но вот вторглась в избу «республика» — и воздух в ней стал другой, вся жизнь поменялась, душа из неё ушла, и космос избяной пропал.

В избе гармоника: «Накинув плащ, с гитарой…»

А ставень дедовский провидяще грустит:Где Сирин — красный гость, Вольга с Мемёлфой старой,Божниц рублёвский сон, и бархат ал и рыт?«Откуля, доброхот?» — «С Владимира-Залесска…»— «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»Махорочная гарь, из ситца занавеска,

И оспа полуслов: «Валета скозырим».

Живая старина исчезает на глазах, благодатный аромат избы заглушается махорочным дымом, а голоса странников и самосожженцев, вселявших в сердце сладость и печаль, — галдежом картёжников, что уже ни в красный угол, ни на старую резьбу не глянут. Не для них, «цивилизовавшихся», эта старина, печально покидающая обжитое веками жилище.

Под матицей резной (искусством позабытым)Валеты с дамами танцуют вальц-плезир,А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,Щипля сусальный пух и сетуя на мир.Кропилом дождевым смывается со ставней

Узорчатая быль про ярого Вольгу,Лишь изредка в зрачках у вольницы недавнейПропляшет царь морской и сгинет на бегу.

Уж не думал ли Клюев, слагая эти, исполненные редчайшей, осмысленной и тревожной красы стихи, о своём «белом цвете Серёже», что ещё ответит ему, ещё позабавится, ещё вдарит своей сокрушительной «Инонией»?

Глава 15

КЕРЖЕНСКИЙ ДУХ

Сочиняя передовицу к «Скифам», Иванов-Разумник, очевидно, держал в уме слова Иннокентия Анненского: «В нас ещё слишком много степи, скифской любви к простору. Только на скифскую душу наслоилась тоже давняя византийская буколика с её вертоградами, пастырями, богородицыными слёзками и золочёными заставками».