Николай Клюев

Всё, чего требовал Андреев, — всё исполнили большевики после 1917 года. Только самому Андрееву наступившая жизнь чрезвычайно не пришлась по душе, и он умер в отъединившейся Финляндии, где жил все последние годы, умер в неутихающей, неиссякаемой ненависти к Советской России.

А тогда — он отчётливо представлял себе реакцию на свои призывы: «Я знаю, что высказанные мною пожелания и предложенные меры, помимо их крайней неполноты, ещё и утопичны. В негодяях они вызовут только улыбку и насмешливый жест: „На-ка, выкуси!“, а в добрых и любящих родину лишь повысят чувство раздражения. Кому из любящих родину неизвестно всё это? Кто этого не хочет? Но если мы сделать не можем, то пусть говорится громко о том, что

мы хотели бы сделать. Будем раздражаться, если другого нет и не будет!»

…Клюев лишь считаные разы возвращается к прежним «былинным», богатырским образам, когда его богатырь, «восстав за сирых братов», готов и в белградской «гридне» пить свадебную брагу, и «дружку-Прагу» дарить рушником, да в предвестии богатырских гробов, что «кроет ковыльная новь», слушает голоса, доносящиеся из-под сводов старых курганов, ибо «Муромцы, Дюки, Потоки Русь и поныне блюдут…».

«За друга своя!» — эта печать неизгладимо лежит на стихах, написанных Клюевым в начале войны. Только проходит время — и в свои права вступает переживание народной трагедии, когда поэт видит войну глазами народа — народа убиваемого, глазами земли — земли, остающейся без хозяина, глазами природы — природы, плачущей по ушедшим в небесное воинство.

Изба печалится и криком кричит: «„Воротись“, — вопю доможирщику, своему ль избяному хозяину… Видно, утушке горькой — хозяюшке вековать приведётся без селезня…» И «дорога-путинушка дальняя» вещает, как по ней «проходили солдатушки с громобойными лютыми пушками», с боевыми песнями, с зароками великими «постоять… за мирскую Микулову пахоту», в то время как «стороною же, рыси лукавее, хоронясь за бугры да валежины, кралась смерть, отмечая на хартии, как ярыга, досрочных покойников…».

Старый русский словарь, бытовавший и бытующий на Севере, настоенный на древних корнях, Клюеву — как заветный круг, которым он огораживает себя и свой мир от проникновения чуждого духа, идущего от мира «царя железного»… Поэту не было нужды, в отличие от многих его современников, искать нужное слово у Даля или у кого-либо ещё из собирателей и исследователей народной речи. Он жил в этой языковой стихии сызмальства и с избой, елью, лесной тропой — изначально живыми для него — общался на родном им и ему языке. На нём и писался самый, пожалуй, красочный и монументально выстроенный, как русская изба — колено в колено, — насыщенный плотно уложенными смыслами поэтический сказ его военного времени — «Беседный наигрыш, стих доброписный».

Он появился в «Ежемесячном журнале» — лучшем журнале того времени — лишь в конце года без каких-либо подстрочных примечаний вместе со стихотворением «Что ты, нивушка, чернёшенька», носившим тогда название «Мирская дума».

Глава 9

ЖЕЛЕЗО И ВЕРБА

«Его же в павечернее междучасие пети подобает, с малым погрецом ногтевым и суставным» — таков эпиграф из «Отпуска» к «Беседному наигрышу», указание на балалаечный аккомпанемент, долженствующий сопровождать исполнение. Только сама по себе внутренняя былинная музыка, преодолевающая собственную тяжкую поступь, делает лишним всякое дополнительное музыкальное сопровождение. Мнится — гудит, поёт сама подспудная, поддонная сила мироздания, разбуженная, приведённая в движение злой человечьей волей.

«Железное царство», народившееся «по рожденьи Пречистого Спаса, в житие премудрыя Планиды, а в успенье Поддубного старца» — грозит сокрушить всё мироздание, созданное Божественной волей… На 1 августа 1914 года — день вступления России в войну — пришлось поминовение Всемилостивого Спаса и Пресвятыя Богородицы Марии. Этот же день — день памяти ветхозаветных мучеников Маккавеев. Старец Степан Поддубный, чьё успение приходится на этот же день, — неведомый за пределами посвящённого круга человек, знаемый олонецкими скрытниками, слова которого передавались, судя по всему, изустно, а не на письме, скрытниками, которых обозначил Клюев в эпиграфе… Западная железная рать во главе «со Вильгельмищем, царищем поганым» вступает с Русью крещёной в духовную и ратную брань, сила, идущая с железного Запада, не знает пощады живому миру, о чём и «глаголет» железный Царь: