Николай Клюев

Ожелезил землю я и воды,Полонил огонь и пар шипучий,Ветер, свет колодниками сделал,Ныне ж я, как куропоть в ловушку,Светел Месяц с Солнышком поймаю:Будет Месяц, как петух на жёрдке,На острожном тыне перья чистить,

Брезжить зобом в каменные норыИ блюсти дозоры неусыпно!Солнцу ж я за спесь, за непокорствоС ног разую красные бахилы,Жёлтый волос, ус лихой косатыйОстригу на войлок шерстобитам…

Месяц перестанет быть месяцем, солнце — солнцем, мироздание опрокинется в первозданный хаос… Кажется, Клюев пишет не об идущей войне, а прозревает войну грядущую, ещё не начавшуюся, но уже подступающую к человеческому порогу и грозящую подлинным апокалипсисом… Вспоминается духовный стих «Перед вторым пришествием Христа», где роду человеческому обещан антихристом страшный конец: «Сотворю вам небу медную, землю железную: от неба медного росы не воздам, от земли железной плода не дарую, поморю вас гладом на земле…» Угроза «царища поганого» — попущение по грехам человека, забывшего крепость старой веры, ослабевшего перед соблазнами, отринувшего благодать чистого духа. Так вещал духовный стих «Воспоминание преболезненное об злоблении кафоликов»:

По грехом нашим на нашу страну

Попусти Господь такову беду:Облак тёмный всюду осени,Небо и воздух мраком потемни;Солнце в небес искры своя лучи,И луна в нощи светлость потемни,Но звёзды вся потемнища зрак,И звезды свет преложися в мрак.

Но и это не все вожделения клюевского «Вильгельмища». Он намерен «выжать рожь на черниговских пашнях, Волгу-матку разлить по бутылям…». Это покушение уже не на природное достояние — на сакральные исторические узлы, если вспомнить Михаила Черниговского. Дальше — больше: «А с Москвы — боярыни вальяжной — поснимать соболью пятишовку, выплесть с кос подбрусник златотканый, осыпные перстни с ручек сбросить. Напоследки ж мощи Маккавея истолочь в чугунной полуступе… А попов, игуменов московских положить под мяло, под трепало…» И снова поражаешься зловещему предвидению поэта.

Былинный стих Клюева начинает обретать вселенский размах, повествование выходит за пределы милой опушки, родного бора, деревни-матери… Оживают древние природные стихии и их покровители — христианское время наплывает на языческое — мифологические существа оживают, разбуженные железной поступью.

Ото сна, при приближении супостата, будит Русь Паскарага — лесная сорока (ни природным стихиям, ни переменам времени не добудиться до неё…). Сорока преображается ангельской птицей, а в таинственной чаще, в утробной глуши заповедной Руси становится виден и русский леший, преображённый и наделённый силой славянской Мары и восточно-славянской Макоши, следящий за людьми, — и финский лесной дух, которого ещё называли Лембо или Лемпо, покровитель лесного мира… Люди и звери, духи и святые поднимаются встречь врагу, что «не парится в парной паруше» — и этот «вселенский пар» устраивает ему старичище «по прозванью Сто Племён в Едином», что «с полатей зорькою воззрился», чем и Илью Муромца напомнил, и вызвал к новой жизни прежние поколения всех «ста племён» в единой Руси великой.

Черпанул старик воды из Камы,Черпанул с Онеги ледовитой,И, дополнив ковш водой из Дона,Три реки на каменку опружил.Зашипели угорские плиты,

Взмыли пар уральские граниты,Валуны Валдая, волжский щебеньНавострили зубья, словно гребень…

«Что же дальше?» — неизбежно встаёт вопрос. А что дальше — то не в ведении ни сказителя, ни тех, чьи голоса он слышит поныне.

А на спрос «откуль» да «что в последки»Нам програет Кува — красный ворон;Он гнездищем с Громом поменялся,Чтоб снести яйцо — мужичью долю.