Никон

— Ах, свет! Ах, ангел! — тотчас обрел голос Неронов. — Скажи-ка ты святому собору, святейший наш патриарх, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что всюду его поносишь. Ты и на его друзей ополчился! Разлучаешь протопопов и попов с детьми и женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов в хлебню затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьме Спаса на Новом? За какие великие прегрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня вон разбойником перед своим собором выставляешь!

Никон сидел с лицом мученика, и его подбрехи тотчас принялись за дело и объявили Неронову, что он уличен во лжи и святотатстве.

— В какой это лжи? — спросил обвинителей протопоп, горько потрясая головой. — А ну-ка, зачитайте мою челобитную! Зачитайте!

— Непозволительно оскорблять слух святейшего патриарха грязной ложью, — ответил Неронову Арсен Грек. — Тем более что в челобитной хула возводится на великого государя.

— Господи, да что же это делается-то? — Неронов закрутился на месте, как убитая в голову птица.

Он озирал глазами иерархов, но те упорно не смотрели в его сторону, и тогда Неронов воскликнул:

— Все тут, все прихвостни Никоновы! Эко быстро спелись! Но ты, Иона, ярославский митрополит, устроитель многих церквей, ты-то не убоишься правды! Разве не говорил Никон на прошлом соборе, что он на царя плюет и сморкает? Ведь рядом с тобой сидели. У всех-то вон ухи заложило! Будь милостив, Иона, скажи им то, что все слышали.

Митрополит Иона был почитаемый человек. Он поднялся и стоял в замешательстве…

— Смирись, — сказал он Неронову. — Смирись.

— Иона! Господи! Неужто и ты… как все? — Неронов медленно-медленно опустился на лавку.

— Подтверждаю, — сказал митрополит. — То есть отрицаю.

— Что подтверждаешь, что отрицаешь? — прикрикнул на него Арсен Грек.

— То все — клевета.

— На кого клевета?

— На великого святителя Никона! — Иона выкрикнул это, чуть не плача. Сел, и лицо его исказилось болью — сердце укололо.

И снова вскочил Неронов.

— Кощунник! — ткнул кулаком в сторону Никона. — Празднослов! Мучитель! Тебе язык-то на том свете прижгут!

И тогда на Неронова заорали всем хором, а когда наорались, Арсен Грек спросил протопопа:

— Как ты можешь называть великого святителя кощунником, празднословом, мучителем, лжецом? Все твои слова записаны. Не отвертишься!

— Что вы вопите? — Неронов отер руками мокрое от холодного пота лицо. — Хорошо, что слова мои записаны. Это вы не отвертитесь и на Страшном суде, и на людском. Я не во Святую Троицу погрешил и не похулил Отца и Сына и Святого Духа! Я хулю ваш собор! Такие соборы бывали и против Иоанна Златоуста, и против Стефана Сурожского.

— Какой же ты невозможно дерзновенный! — закричал дотоле молчавший Никон. — Взять его! Взять!

К Неронову кинулись патриаршие стрельцы, схватили, поволокли из Крестовой. Вытащили на улицу и остановились, не зная, что делать дальше. Тут прибежал Арсен Грек.

— В Новоспасский его!

Неронова потащили в ближайший, в Кремлевский монастырь. Заперли в черной, без окон келии.

9

Над Москвой весь день собиралась гроза, тучи ходили над городом кругами, как черные птицы. Над Скородомом погремело, возле Крутицкого подворья молнии пали, но дождя так и не случилось.

Маясь духотой, Аввакум с домашними залег на вымытом Агриппинкой полу, и все заснули тяжелым провальным сном. В голове Аввакума медленно проворачивался каменный чудовищный жернов — все хотелось вспомнить слова Неронова, сказанные им после моления и поста в Чудовом монастыре, — и не мог.

Проснулся протопоп оттого, что сын Ванюшка тряс его за плечо:

— Батюшка, стучат!

— Открой. — Аввакум, зевая, встал, взял гребень, чтоб расчесать спутавшиеся волосы.

В избу вошел земляк, нижегородец Семен Бебехов.

— Беда, протопоп! Неронова в тюрьму засадили. В Новоспасский.

— Ах, сволоты! — Аввакум грохнул гребнем об пол, тот и раскололся надвое. — Ах, сволоты!

Схватил рясу, натянул через голову.

— Марковна, крест!

Надел крест. Выбежал на улицу. Семен Бабехов, отирая подолом рубахи пот с круглого лица, семенил следом. А в груди Аввакума тоска зашевелилась. Шел размашисто, а куда, и сам не знал. Нога вдруг подвихнулась. Ойкнул. Остановился.

— В Новоспасском, говоришь, сидит?

— В Новоспасском.

Аввакум поглядел на небо, серое, замученное духотой.

— К Стефану Вонифатьевичу надо идти, — сказал себе, больше-то идти было не к кому.

Стефана Вонифатьевича, однако, дома не застали, уехал с царем в Саввино-Сторожевский монастырь. Аввакум пошел в Новоспасский, чтоб поговорить с Нероновым, но оказалось, что бунтаря-протопопа перевели в Симонов.

— Ишь как прячут батьку Ивана! Боятся, значит! — позлорадствовал Аввакум.

В Симонове монастыре встретили жену Неронова и его старшего сына.

— Не пускают к батьке, — пожаловалась измученная тревогой женщина.

— Надо вечерни подождать, — предложил Аввакум и спохватился: — Ты, Семен, оставайся с домочадцами Неронова. А мне на службу. Без батьки Ивана собор — сирота. Отслужу — приду. Людям надо о Никоновом злодействе сказать.