Никон

Прихожане все были взъерошенные, уже знали о случившемся.

Анна Михайловна, сестра Федора Ртищева, принесла золотую цепочку да кошелек с деньгами — собиралась вклад сделать, а тут рассерчала вдруг на попов.

— Нет вам денежек! И впредь не будет ничего! Молимся, молимся да и вымолили протопопа Ивана вон! А Иван-то — Неронов!

Служил Аввакум, как в лихорадке. То горячо, а то как в забытьи, не вникая душою ни в слово, ни в действо. После службы люди ждали его поучения на паперти, а он, торопясь к Ивану, сказал только:

— Когда ученики спросили Иисуса Христа, какие молитвы надо знать, он прочитал им «Отче наш». Сия молитва, заповеданная Иисусом Христом, пусть будет в сердце вашем. Помолитесь за батьку да за правду. Авось Господь и даст нам. Не все же неправде рылом кверху меж добрыми людьми похаживать. Соберите подписи, царю народное прошение подадим.

Поклонился людям и поспешил в Симонов.

Перепуганные родичи Неронова бросились к Аввакуму, как к спасителю. Оказалось, протопопа Ивана в церковь на службу не водили, к келье, где сидит, не подпускают, стерегут со свечами.

Аввакум пошел к игумену, а тот не то что приказать, слова вслух сказать не смеет.

— Возле Ивана патриаршие люди, — шепнул. — Они и меня к нему не пустили!

Аввакум перекрестился.

— Антихрист явился в мир, — сказал он игумену. — Пришло время противоборству, и правые призываются пострадать.

— Тихо! Тихо! — замахал руками игумен.

Аввакум улыбался. Ему стало и легко, и ясно, словно гроза дождем разразилась-таки. Он сказал слова Неронова, которые батька добыл постом и молитвой в Чудовом монастыре. Не забылось вещее, а только оглохло в суете. Но вот и приспело времечко, когда уже не до мирских забот. Не свеча Божия над миром — меч, блистающий на все четыре стороны света.

В ту ночь на Аввакума напала странная дрема. Спать не спал, но стоило прикрыть глаза, видел себя голым, стоящим перед Успенским собором. На всей-то площади — один! Собор огромный, он перед ним, как перед горой, и срам нечем прикрыть. Изнемогши от стыда, вырыл ногтями камень из мостовой. Камнем и прикрылся.

Откроет глаза — изба, детишки сопят, Марковна вздрагивает — дите в ней растет, ворочается. Закроет глаза и мозги свои чувствует, тяжеленные, как мера пшеницы, — и опять все та же картина: собор и сам он, грешный, камнем прикрывающий срам.

Многие в ту ночь не спали. Не спал Стефан Вонифатьевич, знавший наперед, что друга его Неронова осудят и уже осудили, стало быть, знал даже место, куда отправят на смирение. Никон назвал царю Кандалакшский монастырь, на лютой Коле. Стефан Вонифатьевич, не веруя больше в свое слово, просил заступничества у царицы Марии Ильиничны. Царь послушал жену, а Никон царя. Назначили Неронову Спасокаменный монастырь на Кубенском озере.

Можно было бы и порадоваться. Да только чему? Силы хватило худшую тюрьму поменять на тюрьму просто худую. И для кого? Для любимца государя — Неронова. О других попах и протопопах говорить нечего. Данилу из Страстного монастыря в Астрахань упекли! А в Астрахани его велено держать, как злого татя, в земляной яме. Стоило ли так далеко посылать человека, чтобы уморить?..

10

Утром Аввакум пошел в Кремль повидать братьев. Люди они были здесь малые, однако при царице да при царевнах. Ведь коли хорошо попросить, коли свои, домашние, попросят, может, царь и смилостивится, отведет тучи, обступившие седую голову Неронова.

И вот незадача — ни Евфима, ни младших! Все царское семейство с попами по загородным усадьбам да по монастырям растеклось.

Шел назад призадумавшись. Вдруг крик! Патриаршие стрельцы протащили на Цареборисовский двор, где ныне хозяйничал Никон, пьяненького попа.

Сердце так и екнуло. Совсем еще недавно стыдить пьяницу, вот такого же, кинулся. Вспомнил, как жалели грешника прохожие, как ругали стрельцов. А он — протопоп — был с Никоном заодно. Он и попа-пьянчужку осудил, и жалостливых горожан.

Подумалось: «А пожалеют ли меня?»

И головой завертел, устрашась нежданной мысли. И увидел — стоит он перед Успенским собором. Не один, людей много толчется, а все равно как на духу.

Купола высоко над землей, стены гладкие, каменные. Тысячи людей под стенами этими пройдут — и ничего, двенадцать колен пройдут — и ничего! Ничего с ним не станется. На золотник не убудет.

Ужасом от стен повеяло на Аввакума. Он-то перед ними — живой, хотящий есть и пить, любящий жену, детей, о людях, об их вечном спасении пекущийся.

Маленьким себе показался. Божьей коровкой. Она ведь тоже чего-то хочет. Крылышки блестящие, в крапинку, поднимет — и летит. А куда летит?

Побрел… Ноги вынесли на Москву-реку. Тюкали топоры. Большой мост в который раз уж принялись строить.

«Построят, а самим, смотришь, и ходить по мосту не придется, — подумал о строителях Аввакум и тотчас утешился: — Другие будут ходить. Детишки наши. А они устроят что-то доброе для своих детишек… Так уж ведется промеж людей. — И на себя все это повернул: — Я-то что для будущих выстрою?»