Никон

— Глаза-то человеку дадены, чтоб глядеть, — сурово сказала Лесовуха. — Вот тебе урок. Одна верша была без начинки — в ней и нет ничего, а другая с ресницей. — Снова показала цветок. — Вот он каков! Ты так гляди, чтоб во всю жизнь не запамятовать. Таких, как я, может, и не осталось уже на белом свете. Всех извели. А без нас люди забудут сильную траву. Прока не ведая, за одну красоту повыдергают да и переведут. Уже и ныне за сильной травкой ноги бьешь-бьешь… Помяты леса, потоптаны. Сильная трава на свободе любит расти, чтоб за сорок верст от нее человечьего духа не было!

Возились с рыбой. Большую, присолив, на бечеву да на солнышко, вялить. Мелочь пошла в котел, средняя — на сковородку.

Енафа нет-нет да и выглянет из дому. Лесовуха всякий раз усмехалась, но головой покачивала одобрительно. И когда притомленная ожиданием Енафа села на лавку, прислонив голову к стене, старуха, хихикнув, сказала:

— Чего расселась-то? Встречай!

Выбежала Енафа из дому — никого. Ушки насторожила по ветру — будто ветки хрустят.

— Встречай, встречай! — сказала Лесовуха, выходя на крыльцо.

Енафа нерешительно пересекла двор.

— Слегу-то сними! — крикнула Лесовуха. — Не один идет.

Енафа послушно сняла слегу, окинула взглядом поляну — никого! Повернулась жалобно к Лесовухе, а та — в избу.

И тут вышла на поляну красная крупная корова… в лаптях. Енафа попятилась, а за коровой — Савва.

Замахал издали рукой:

— Принимай, хозяйка!

— Корову купил! — Слезки так и сверкнули. — Милый! О нас ведь твоя печаль была!

Енафа прижалась к Савве, а корова, зайдя за изгородь, глядела на свою новую хозяйку, участвуя в семейной радости.

2

Савва косил все еще зеленую, живую среди бурой осенней умершей травы спасительницу осоку. За неделю, работая рьяно, без роздыха, он припас-таки корове на зиму хоть и не лучшего корма, но — быть бы живу.

Зима где-то заплутала, и Савве ее задержка пришлась кстати. Теперь он вышел покосить вольно, не подгоняемый крайней нуждой. Притомился — отдохнул. Вершиной в ручей лежало сломанное ветром дерево. Савва сел на него верхом, а потом и лег. Когда кровь поутихла, почувствовал вдруг незнакомое, непонятное беспокойство. Завертел головой и ничего нового для себя не увидел.

Лес, болото, ручей.

Еще более обеспокоился, зорко прошелся глазами кругом себя, ожидая увидеть зверя, — и опять ничего.

Посмотрел на небо. А там одна только синяя синь и тишина.

— Тишина! — догадался Савва.

Его обеспокоила тишина. Ничто, кажется, в целом мире не ворохнулось в тот миг, с ноги на ногу не переступило, листом не дрогнуло.

«Может, Бог на землю смотрит?» — подумал со страхом и удивлением Савва и опять поглядел окрест себя.

Сосны стояли как золотые столбы. Матерый лес, только бы города строить.

По болоту — клюква, вода меж кочек синеглазая.

Савве хоть и неловко было так думать, но думал-таки! Богу лес этот, и болото это, и вообще вся земля должны бы понравиться.

И еще про людей подумал: «А что они, люди? И без людей в таком-то лесу можно хорошо жить. Родит Енафа ребеночка — уже и трое. Бабам без разговоров бабьих — тоска. Так Лесовуха, чай, не за горами».

Ветерком повеяло. И показалось Савве в слабом его дуновении — труба трубит. Напряг виски и глаза прикрыл… Не то чтобы слышно, скорей, угадывается… И тотчас тревога до сердца дотронулась. Встал, постоял… Покоя как не было. Положил косу на плечо, домой пошел. До дома — через лес да через гору, а там уж близко.

Шел, над собой посмеиваясь. Енафа спросит: «Ты чего?» А что сказать? Нечего сказать. Одна дурость.

Да уж лучше бы дураком было предстать перед женою, чем провидцем.

Вошел в избу — Енафа на лавке лежит. Лицо белое-белое. Подбежал, встал перед нею на колени:

— Голубушка!

Не шелохнется. Вскочил, заметался, икону схватил, потом к двери — за Лесовухой, но вспомнил вдруг — водой надо в лицо побрызгать. Зачерпнул ковш из бадьи, омыл руку, рукой провел Енафе по лицу — она тотчас и открыла глаза.

— Савва!

Поднялась, обняла его, расплакалась.

— Господи, что случилось-то?

— Лось напугал.

Пошла Енафа шишек набрать на растопку, тут и выскочил лось. Рога в сажень, сам словно бы огненный, затрубил и кинулся. Енафа думала, что смертный час пришел, а лось с другим лосем схлестнулся.

Прибежала она домой — и уж боле не помнит себя.

— Ну, пронесло — и забудь! — успокаивал Савва.

— Я-то позабуду, а он-то вот как теперь? — потрогала руками живот.

— Чего ж ему-то? — удивился Савва. — Он-то и не видел лося, и не слышал. К Лесовухе пошли сходим. Она травку даст — все и образуется.

— Нет, — сказала Енафа. — Не хочу к Лесовухе. В церковь хочу, Богородице свечку поставить.

— В церковь так в церковь, — легко согласился Савва. — Сегодня уж поздно, а завтра, как рассветет, так и пойдем.

Улыбнулась Енафа.

— Сговорчивый ты, Савва. Хороший, — по голове его погладила, — я тебе сыночка рожу. Вот увидишь.

3

Из болота несло сырым застоялым холодом, как из погреба, залитого водой. Енафа зябко поводила плечами, и Савва всякий раз виновато улыбался.

— Низинка-то кончится скоро. А повыше поднимемся — теплее будет.

И верно, в лесу становилось все суше, и воздух был обжитой, домашний.