Никон

Торопливо вышел из палат.

Пробрался в баню.

Банщик, увидев перед собой царя, всполошился:

— Сегодня, государь, не топлено!

— Вот и хорошо, — сказал ему Алексей Михайлович. — Я тут посижу у тебя, а ты в предбаннике будь — никого не пускай… Кваску принеси. С анисом.

В бане было тихо и пусто.

Полы сухие, белые.

Государь сел на лавку возле окна, но свет мешал ему. Тогда он ушел в дальний темный угол. Сесть было не на что, и, постояв, Алексей Михайлович вздохнул и сел на пол. И снова вздохнул. На полу было и удобно, и покойно.

Вспомнил вдруг своего второго дядьку. Первый-то, Борис Иванович Морозов, был для него светочем, источником истины, высшей справедливостью, а второй, Федор Борисович Долматов-Карпов, — человек воистину ласковый, никогда ни с кем не местничавшийся, никому ни в чем не заступивший пути, был маленькому царевичу, а ныне царю вроде добряка домового. Для слез своих детских Алеша находил места самые укромные, а утешителем ему чаще всего был второй дядька. Найдет, погладит, пошепчет хорошие слова и обязательно угостит вкусным: черносливом, репкой…

Алексей Михайлович вспомнил о моркови, зажатой в руке. Принялся грызть.

И тут — о чудо!

Дверь отворилась, и вместе с банщиком в баню заглянуло круглое красное лицо Долматова-Карпова.

— Где же государь-то? — испугался банщик.

— Тут я! — откликнулся из своего угла Алексей Михайлович.

— Государь! — воскликнул Долматов-Карпов, раскрывая объятья. — Батюшко! С сыном тебя, батюшко!

Алексей Михайлович встал, на дрожащих ногах подошел к Федору Борисовичу, припал к его широченной груди и расплакался.

20

Крестили младенца по обычаю, через семь дней после рождения, 12 января. На двенадцатое в святцах святые: Савва, Мартиниан, Мертий, мученик Петр Авессаломит, нарекли же царского дитятю во имя Алексея — Божьего человека, в честь родного отца.

Крестины совершались в Успенском соборе. Крестил сам Никон, восприемницей, по желанию Алексея Михайловича, была царевна Ирина Михайловна, кумом — архимандрит Троице-Сергиева монастыря Адриан.

Во все стороны великого государства отправились гонцы известить народ о великой царской радости, и в новые земли тоже: в Чигирин — к Хмельницкому, в Киев — к воеводам и к митрополиту Косову.

Празднества были торжественные, долгие, но о деле Алексей Михайлович не забывал и во дни ликования. 14 февраля назначил сбор государеву полку в Москве к 1 мая, в указе была названа и причина сбора — поход на польского короля за его многие неправды.

Уже через две недели, 27 февраля, в Москве на Болоте свершалось торжественное действо отпуска Большого наряда на грядущую войну.

Большим нарядом в те времена называли тяжелую артиллерию. Отправляли пушки наперед по зимней дороге, так как весною дороги в России плохи, а пушки весили и по двести, и по триста, а то и по тысяче пудов.

Первым воеводой над Большим нарядом Алексей Михайлович поставил боярина Федора Борисовича Долматова-Карпова, вторым — князя Петра Ивановича Щетинина.

Долматов-Карпов был пожалован воеводою не потому, что знал толк в огненном бое. Назначение совершилось по трем причинам. Во-первых, царю захотелось отблагодарить старика за все доброе, что знал от него в юные свои годы, и за то, что Федор Борисович сыскал его в бане ради возглашения великой радости о новорожденном. Во-вторых, боярин, хоть нигде и не выпячивался, был человеком дельным и расторопным, приказы выполнял, как ему сказывали и сполна. В-третьих, Федор Борисович никогда не был уличен в брехне, ни по умыслу, ни в пустопорожней — ради красного словца.

С Никоном, который сам кропил пушки святой водой, государь осмотрел весь наряд. Тут были и новые, и служившие еще Ивану Грозному.

В поход отправлялась стосемнадцатипудовая пищаль Кашпира Ганусова, отлитая в 1565 году. Стенобитная пищаль «Кречет», последняя пушка Андрея Чохова. «Кречет» палил полуторапудовыми ядрами. «Кречет» участвовал и в несчастном походе Шеина под Смоленск, когда почти все самые большие пушки Русского государства были захвачены врагом и увезены за границу. (Две из них до сих пор в Швеции стоят.) Были среди наряда огромные мортиры, стрелявшие ядрами в семь и в десять пудов. Эти пушки назывались верхними, они вели огонь навесной, через стены.

Были и тюфяки для стрельбы дробом, то есть картечью, из них же стреляли и ядрами.

Особенно нравились государю сороки, или органы. Среди наряда было пять сорок крупных, семиствольных, да полдюжины сорок мелких, составленных из ружейных стволов. Показывая на них, Долматов-Карпов сказал с гордостью:

— У этих сорочат шестьдесят один ствол, государь! А вот у сей певуньи, — погладил рукавицею окованный железным листом ящик, — сто пять стволов! Правда, совсем малых, пистолетных, но к такой пушке — не подступись.

Показали государю и большое трехствольное орудие, стрелявшее двухфунтовыми ядрами.

— У царя Ивана Васильевича под Казанью было сто пятьдесят пушек, — сказал государь, не скрывая своего удовольствия, — а у нас их все двести. Великий страх на ворога нагонят. Экий гром-то приключится, если разом все пальнут!

И, еще раз оглядев Большой наряд, вздохнул: