Никон

— Мастеров нужно сыскивать! Самые большие пушки отлиты все при государе Иване Васильевиче да при Федоре Иоанновиче.

— И у нас мастера добрые есть, — возразил Долматов-Карпов, увлекая Алексея Михайловича к небольшой, но длинной и необычной пищали. — Гляди, государь! Гляди, каков затвор! Клиновым называется. Такая пищаль в пять раз скорее палит, чем обычная.

— Мастера наградить! — приказал государь. — Пусть еще такие делает. Пусть добре добрую сделает для торжественных государевых наших шествий, чтоб иноземные послы глядели и удивлялись.

— И побаивались! — подсказал Долматов-Карпов.

— И побаивались! — Алексей Михайлович улыбнулся, обнял своего дядьку, расцеловался с ним. — С Богом! Жди меня в Вязьме в мае. Да смотри, чтоб в дороге все было цело и сохранно.

21

Патриарх Никон, сопровождаемый Арсеном Греком и новым келейником Тарахом, тоже греком, прошел от Крестовой палаты до наружных дверей, проверяя, всё ли на месте и нет ли где какого-то изъяна.

Вернувшись в Крестовую, патриарх снял домашнюю душегрею и облачился. Его саккос был сплошь расшит жемчугом, на митре большой бриллиантовый крест, а вся вершина митры из таких светлых алмазов, что над головою патриарха горою поднималось белое светоносное полымя.

Патриарх покосился на стоявших справа и слева за креслом Арсена и Тараха. У одного в глазах — испепеляющий черный огонь, у другого глаза огромные, синие: ангел карающий и ангел врачующий.

Сообщили:

— Едут!

Никон, изображая на лице непринужденное радушие, сказал священству, застывшему посреди Крестовой:

— В радость нам! В радость!

Сошел со своего места. И, подойдя к затрепетавшим златоризным священникам, раздвинул рукою первый ряд, выводя вперед затертого молодыми белобородого старца.

— Тебе, отец, старшинство по летам. Что же ты за спинами укрылся? Старость в московских пределах — оберегаема и почитаема.

— У дверей! — донес гонец.

— Вот и слава богу! — сказал, улыбаясь, Никон и стоял со своею улыбкой перед священством, пока до них — тупоголовых! — дошло, что надобно улыбаться.

Улыбнулись, и Никон, довольный, благоуханный, как райская куща, прошел на свое патриаршье место, полыхающее изумрудами. А помост, на котором стояло кресло, крытый золотой парчой, горел как жар.

Никон принимал посольство Войска Запорожского, первое посольство после воссоединения.

Хмельницкий в Москву не поехал.

Сам он сослался на неспокойствие Украины.

Но в Москву не поехал и генеральный писарь Выговский, второе после гетмана лицо в иерархии Войска Запорожского. У него-то причина была, может, и более веская, чем у Хмельницкого. Тайный агент Москвы, Выговский приторговывал государственными секретами без зазрения совести. Для него подарки из Москвы были весьма значительной статьей дохода. Он получал два жалованья. Одно явно — это жалованье всегда было меньшего размера, чем у гетмана, второе — более солидное — тайно. Выговский опасался, что неосторожные московские дьяки могут проговориться о его тайной службе царю при людях гетмана.

Однако в том ли дело? Хмельницкий знал о двойной игре Выговского. Не все, конечно. Но когда-то он сам просил генерального писаря пересылать в Москву, якобы втайне от гетмана, некоторые письма из Варшавы и Крыма.

Не случившиеся, не происшедшие события — богатейший материал для исторических фантазий. На отказе Хмельницкого и Выговского приехать в Москву можно построить и превосходно обосновать добрую дюжину версий, которые, исключая друг друга, всякий раз будут выглядеть совершенно правдиво.

Нет, гадать мы не будем. Свершившегося нельзя поправить, а сердить блюстителей исторических концепций — себе дороже.

Запомним только: царь Алексей подосадовал на казаков. Посольство, составленное из третьих лиц, смазывало торжество. Во главе посольства в Москву приехали войсковой судья Самойло Богданович и переяславский полковник Павел Тетеря да пасынок гетмана Кондратий. Охотников же до поездки в Москву набралось более чем достаточно.

Путивльский воевода, окольничий Степан Гаврилович Пушкин, пропустил с Богдановичем и Тетерей более пятидесяти казаков, а еще семьдесят вернул — и получил от государя суровый нагоняй. Пришлось Пушкину отменить свой негостеприимный приказ.

Посольство поместили в старом Денежном дворе, заново перекрытом, выбеленном, выкрашенном и выскобленном.

Прием у царя состоялся 13 марта в Столовой избе. В знак особой милости про здоровье гетмана Богдана Хмельницкого, про здоровье полковников и про все Войско Запорожское спрашивал не думный дьяк Алмаз Иванов, а сам государь. После же целования царской руки государь пожаловал Самойла и Павла, пригласил их сесть на лавку и уж после этого пожаловал к руке всех прочих запорожских казаков, прибывших в составе посольства.

Никон принимал посольство на следующий день. Стремясь во всем затмить прием у царя, он исходил не из какого-то государственного расчета или тонко задуманной личной игры, но из одного лишь упрямства и желания быть всех милостивее и уж конечно великолепнее.