Никта

— Но во сне ты как-то попала туда со мной. И тебе в пещере очень нравилось. Ты была там счастлива.

— Конечно, большое счастье — камешки увидеть, — Кэсси развеселилась.

— Это не из-за камней, — сказал Леон. — Понимаешь, там, во сне…

Он смутился, замолк, и его взгляд стал каким-то отстранённым, будто он о чём-то задумался. Кэсси залезла рукой под одеяло, отыскала его руку и сплела его пальцы со своими:

— Ну же, что там было? Ты обещал меня не пугать, но если будешь так молчать, то я испугаюсь.

— Это была не просто пещера. На вид ничего особенного в ней не было, но мы откуда-то оба знали, что это место волшебное. Там могли происходить чудеса. И… — Леон опять запнулся, но, поймав строгий взгляд девушки, продолжил:

— Во сне пещера исцелила тебя от болезни.

Они оба замолчали, вслушиваясь в далёкое потрескивание пламени в печи и чувствуя, как студёный воздух в комнате медленно сменяется тёплым, пахнущим древесным дымом. Свет из-за окна стал из мутного едко-красным.

Наконец, Кэсси сказала:

— И правда, какой чудесный сон. Хотела бы я тоже такой увидеть.

Он погладил её по плечу:

— Когда я проснулся, то видел, как ты…

— Леон! — она отстранилась от него. — Ты обещал не заводить об этом разговор! Со мной пока всё нормально, понятно?

— Но мне было бы легче, если бы я знал, насколько…

— Нет, не было бы, — резко сказала Кэсси, не понимая, на кого она злится больше: на Леона с его сопливым расчудесным сном или на себя — за минутную слабость, которая позволила ему увидеть её хнычущей девочкой. Последние дни ей удавалось скрывать от него страшные звоночки одерживающего верх недуга — все эти внезапные головокружения, тошноту, судороги, приступы озноба… Казалось бы, зачем мучительные попытки сохранять непринуждённую улыбку на лице даже в худшие мгновения — ведь Леон прекрасно знает, что она больна и скоро умрёт. Но Кэсси казалось, что если она не даст инфекции сломить свой дух и не выкажет слабость, то та рано или поздно отступит. И какая ирония — её защита дала трещину в тот самый миг, когда страдания, причиняемые проникшей под кожу заразой, отошли на задний план. Она терпела боль и дурноту, стерпела бы много больше, но не вынесла страшного равнодушия собственной плоти.

Леон что-то хотел сказать, он тянулся к ней, но тут заревел гудок, заставив их обоих замереть на кровати.

Первый гудок всегда бывал самым страшным. Он возвещал о конце ночи и начале нового дня, вырывал засонь из убежища их сладких видений. Он не нарастал постепенно, набирая силу и уверенность, как второй и третий гудки, а включался сразу во всю мощь тысяч широко раззеванных металлических глоток, развешанных по всей Колонии. Первый гудок не пытался вывести какой-то мотив, как последующие, не менял тона, не делал перерывов. Бесконечный, надрывный, чугунный вой — ААААААААААААААААААА — который мог разбудить мёртвых в их гробах. Он срывал листья с полумёртвых гигантских кедров на тёмных аллеях, заставлял шарахаться тучи во все стороны, лишал слуха и души воронье, порхающее над городом. Даже металлические арнольды, казалось, вздрагивают от гудка, что уж говорить о людях. Оставалось только стиснуть зубы и ждать прекращения гудка, ждать, как избавления от сверлящей зубной боли, как благословения свыше.

Когда долгий гудок прекратился и в ошеломленном городе повисла гулкая тишина, Кэсси обнаружила себя мелко дрожащей всем телом, будто весь холод сегодняшнего утра, на который бедовито жаловался Айв, всё это время медленно подбирался к ней и вдруг стиснул в крепком объятии. Не вырваться, не спастись. Она беспомощно посмотрела на Леона, и тот привлёк её к себе под одеяло, где было тепло и хорошо, стал целовать её шею и говорить те слова, которые были сейчас необходимы, чтобы сердце у неё не разорвалось от чернейшего отчаяния. Хотя горькие слёзы так и норовили брызнуть из-под век, Кэсси сумела не расплакаться. Она слушала Леона, кивала, отвечала на его поцелуи, шептала, что любит его — и он тоже говорил, что любит её, что никуда её не отпустит, что они всегда будут вместе. Она касалась его руками и ногами, теми самыми, которые скоро должны были отмереть. Так они и лежали, укрывшись дырявым одеялом с головой, пока барак вокруг них просыпался, приходил в шевеление, и люди в комнатах нехотя вставали, облачались, выходили в коридор и собирались на завтрак возле печи, на которой толстая Фрида уже начала варить в огромном блюде утреннюю кашу.