Никто не будет по ней скучать

Я помню, как тащила тебя домой, несмотря ни на что.

Я помню, что ты вела себя порядочнее других.

Но Адриенн Ричардс не запомнила бы Дженнифер, а если да, она бы никогда в этом не призналась. Поэтому я одарила ее напряженной улыбкой Адриенн, не сняла очки и самым заносчивым тоном Адриенн ответила:

– Нет, прости, не помню.

Дженнифер грубо хохотнула и процедила сквозь зубы:

– Зато я тебя помню. Гребаная высокомерная стерва. И тебе еще хватило наглости вернуться сюда. Как будто ты мало натворила.

– Что?

– Лиззи и Дуэйн умерли из-за тебя! – закричала она. – Никто не хочет тебя здесь видеть. Так что садись в машину, уезжай и никогда не возвращайся!

– О, я и так собиралась, – язвительно ответила я, хоть сердце у меня панически колотилось. – Не беспокойся, дорогуша. Ты меня никогда больше не увидишь.

Я отвернулась и забралась в машину. Когда я поворачивала ключ в зажигании, она стукнула по окну с моей стороны так, что я вскрикнула. Дженнифер стояла возле машины, гневно глядя на меня сквозь стекло. Ее лицо странно исказилось, и на одно безумное мгновение я подумала, что она меня узнала. Но она открыла рот и завопила:

– И волосы у тебя до сих пор хреновые!

Я смеялась большую часть дороги на выезде из города.

И немного поплакала.

Как сильно бы меня ни ненавидел Коппер Фолз, чужаков местные все равно ненавидели больше.

Но я могу с этим жить. Я в этом уверена. В этом плюс быть мертвой. Мне больше не нужно переживать ни о ком из них, не считая одного – а с ним все будет в порядке. Я убежусь в этом. Я думаю, он знает, что я в лучшем месте.

Я просто хотела бы, чтобы мне было не так одиноко.

Я не солгала Иэну Берду в том, что ездила навестить мать Адриенн. Это правда. Я хотела этого. Пресса перестала меня донимать незадолго до Дня благодарения. К середине декабря выпал снег, и на моем пороге в нем оставались только редкие следы ног журналистов, надеявшихся меня сфотографировать. Это было превью момента, который неизбежно настанет, когда в один прекрасный день никого больше не будет интересовать Адриенн Ричардс. Курт Геллер странно на меня посмотрел, услышав мой план, но я начинала привыкать к тому, как люди в жизни Адриенн вздрагивали, если она делала что-то неожиданное. Я училась давать отпор.

– Есть причина, почему мне не стоит навещать мать? – спросила я, и он поджал губы.

– Полагаю, нет, – наконец ответил он. – На вашем месте я бы не выезжал из страны, но в Южную Каролину…

– Северную, – немедленно поправила я.

– Конечно, – невозмутимо ответил Геллер. – Ошибся.

Я сказала, что не нужно извиняться, но задумалась. Подозревал ли он что-то, испытывал ли меня. Игрался ли со мной. Я не думаю, что Курт Геллер доверяет мне. Кто знает, может, он и Адриенн не доверял. Я также не думаю, что его это сильно заботит, пока он продолжает обналичивать чеки и получит комиссию за распределение наследства Итана. Но я все еще вспоминаю его слова, сказанные перед моим уходом в тот день:

– Вы выглядите усталой, дорогая. Конечно же, трагедия всегда старит. Может, вам подумать о ботоксе? Просто чтобы снова стать похожей на себя. Я могу порекомендовать отменного косметолога.

Я снова улыбнулась. Поблагодарила за предложение, игнорируя скрытое оскорбление и вес (или мне показалось?) слов «похожей на себя».

По крайней мере я теперь, знаю почему у Геллера нет мимических морщин.

Путешествие на юг было моим первым полетом в самолете, и когда шасси оторвались от взлетной полосы, я ощутила смесь ужаса и восторга. Невесомость. Я летела первым классом, потому что так поступила бы Адриенн, но также и потому, что хотела. Стюардесса налила мне бокал шампанского и спросила, возвращаюсь ли я домой на праздники. Я сказала, что лечу навестить мать, и забавно, но это не показалось такой уж ложью. И до сих пор не кажется. Глава лечебницы встретила меня у входа и предупредила, что визит может быть сложным, и это оказалось правдой, но не в том смысле, которого она опасалась: Маргарет Свон заключила меня в объятия и воскликнула: «О, это ты!», а я обняла ее в ответ, крепко, ощущая, будто внутри меня что-то треснуло. Я прижалась щекой к ее плечу. Услышала, как надломился мой голос: «Мама», хоть в тот момент я вспомнила, что Адриенн называла ее матерью.

Из всего, что Адриенн никогда не ценила, всех ее обносков и отброшенных вещей, эта злит меня больше всего. И вызывает благодарность. И страх.

Когда часы посещения закончились, я зашла в туалет. Одна из медсестер, проводившая меня, стояла у раковины в своих белых резиновых тапках и униформе, ковыряясь ногтем в передних зубах. Она одарила меня гаденькой улыбкой из тех, что изгибает губы, но не добирается до глаз, и сказала: «Вы же знаете, что она притворяется? Они все такие. Мы говорим им за несколько минут до встречи, кто к ним пришел, а потом они притворяются, что узнают свою дочь, сына, жену или кого там. Вы же это знаете?»