Никто нигде. Удивительная автобиография аутичной девочки

Попросту говоря, стены «их мира» для меня так и не рухнули. Кэрол в одиночестве стояла на сцене – а где-то вдалеке дружно покатывалась со смеху публика, и в этой мизансцене идеально воплощалась моя трагедия: «мой мир» против «их мира».

Получалось не так уж плохо. Один антрепренер, имевший собственную площадку, предложил мне выступить у него за деньги. Так я впервые получила за свое выступление гонорар.

Это было как пощечина. Я ведь хотела просто рассказывать о себе. Кричать со сцены о том, каково мне жить в этой безысходной лжи. Превратить это в работу, брать за это деньги? – нет, это было бы совсем невыносимой пошлостью. Я позвонила антрепренеру и оставила на автоответчике сухое сообщение о том, что выступать больше не смогу, потому что… и, подумав секунду, нашла объяснение: потому что уезжаю в Европу.

Ехать в Европу не было никаких причин – разве только та, что там я еще не была. Моя работа временного секретаря подошла к концу; все вокруг было чужое, ничто меня не удерживало. Перед отъездом я вдруг решила побывать на берегу океана. Выскочила из комнаты, захватив с собой только зубную щетку, и отправилась на вокзал.

Много лет меня преследовали страшные сны об океане. Смысла их я не понимала – но, должно быть, что-то в подсознании толкало меня навстречу этому символическому воплощению моей драмы.

– Куда лучше поехать к океану? – поинтересовалась я у девушки за стойкой.

– Хотите, чтобы я решила, куда вам ехать? – удивленно переспросила она.

– Да, выберите место, – потребовала я.

Она выбрала город в Южном Уэльсе, и я купила билет.

– Куда едете? – спросила симпатичная пожилая дама, сидевшая на платформе со мной рядом.

– Не знаю, – ответила я. – Какое-то валлийское название, понятия не имею, как оно произносится.

То, что я не могу произнести название, меня смутило, и я повернулась к другому соседу, сдвинувшемуся на дальний край скамьи. Он произнес название, и я постаралась его запомнить. Пришел поезд, и все мы сели в один вагон. Мне нравилось сидеть у дверей. Незнакомец тоже сел у дверей, напротив меня, и оба мы уставились в окно.

Этот человек держался как-то по-особенному. Он явно очень робел и смущался из-за того, что сидит напротив меня – и это заставляло меня страшно нервничать. Я слишком хорошо понимала его поведение. Не произнося ни слова, он говорил на знакомом мне языке – и я чувствовала себя обнаженной и беззащитной, с тревогой осознавая, что и ему мой язык должен быть понятен.

Наконец незнакомец из Уэльса решился заговорить – утвердительными фразами, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе. Он меня заинтересовал, но и внушил тревогу: смущало то, насколько «голой» и уязвимой я себя чувствовала, когда ко мне обращались в моей собственной манере. Уже много лет, со времен дружбы с Брюном, я не встречала никого, кто так хорошо владел бы уклончивым языком умолчаний.

Поезд шел три часа. Мы сидели друг напротив друга, смущаясь, нервничая, чувствуя себя непривычно обнаженными. Оба заинтересовались друг другом – и оба были готовы сбежать, едва представится случай. Однако сбежать по собственной воле было невозможно – ведь это означало бы сделать выбор и раскрыть свои чувства. Для тех, кто знаком с нашим языком, это значило бы: контакт между нами реален, и он пугает. Так что мы продолжали сидеть, обмениваясь банальностями – общались при помощи вещей и событий, блуждали в уклончивом жаргоне и сложных поэтических образах, из-за которых обычные наши слушатели так часто не могли взять в толк, что им хотят сказать.

Удивительно, но мы понимали друг друга. Оба мы были «другими» – и в этой инаковости вдруг обнаружилась схожесть.

Дорога заняла почти три часа. Валлиец выходил на одну станцию раньше меня. Он ни о чем не спрашивал – и я понимала, каково ему сейчас.

– Можешь сойти здесь, если хочешь, – сказал он.

Я была потрясена – ему хватило смелости это сказать! Сама я ни за что бы не решилась. Я сидела молча, пораженная тем, что встретила человека, который так хорошо меня понимает – потому что он сам такой же.

– Брошу монетку, – сказал он.

Бросил – и выпала решка.

– Брошу другую, – проговорил он с отчаянной решимостью. Подбросил – монетка упала на пол и укатилась. Поезд уже тормозил, подъезжая к станции.

Он остановился в дверях, глядя на меня. Уклончивый взгляд, старательно-вежливая улыбка, а за ними – молчаливое и отчаянное желание.

– Ты можешь сойти здесь, – повторил он; попросить ему так и не удалось.

Мне было страшно; но в последнюю секунду я решилась – и спрыгнула на перрон.

– Ты с ума сошла! – проговорил он; радостное возбуждение его требовало немедленно от меня отдалиться. Тут он задел мое больное место.

– Спасибо, – язвительно ответила я.

– Нет-нет, все хорошо. – проговорил он торопливо и неловко.

Оба мы дрожали, изумленные собственной отвагой.