Никто об этом не узнает

— О! Какие люди! — Он буквально лучился радостью в противовес вмиг помрачневшему Стасу. — Вы на «Люси» ходили? Ну и как? Стоящее кинцо?

Затем вздохнул тяжело и горько.

— А я вот с девушкой договорился о свидании здесь, но она меня, похоже, обломала.

Ренат лицедействовал виртуозно — если б Алена не знала наверняка, почему он здесь, то, несомненно, поверила бы и даже всей душой посочувствовала.

— Не знаю, куда податься теперь…

— Присоединяйся к нам, раз такое дело, — подхватила игру Алена.

— А может, ты лучше позвонишь своей девушке? — холодно предложил Стас.

— Да сто раз уже, — пожаловался Ренат. — Абонент не абонент.

Остаток дня они провели втроем. Алена, вообще, рассчитывала, что с появлением Мансурова Шилов обидится и уйдет. Это же логично. Но тот и правда обиделся, и даже очень рассердился, но уходить не стал. Увы. И весь вечер прошел в беспрерывном соперничестве Стаса и Рената. Оба из кожи вон лезли, чтобы ей угодить, а еще больше — уесть друг друга. Такого никогда с ней не бывало. И что уж скрывать, это льстило ей. Было непривычно и приятно.

Хотя… Будь ее воля, она бы, не раздумывая, обменяла все эти страсти на чуточку внимания Максима.

Эти два гусара даже домой сопровождали ее оба, хотя Стасу, например, было совсем не по пути.

Домой Алена вернулась сильно после ужина, но папа, оказывается, поджидал ее. Уединился с ней в кабинете и на полном серьезе прочел целую лекцию о том, что у незрелых юношей, да и у зрелых тоже, на уме. А на уме у них у всех одно. И это «одно» может сломать ей жизнь. Поэтому следует быть начеку, никого к себе не подпускать и все в таком же духе.

Алена слушала отца и краснела. Смущаясь, пыталась успокоить его, что ничем «таким» они не занимались и даже не думали заниматься. Но отец был уж очень разволнован. Твердил о вреде ранних связей, предостерегал, десять раз взял с нее слово, что она ни-ни, пока не встанет на ноги. Наверное, всему виной виски, который поглощал отец, то и дело плеская в пузатый бокал янтарную жидкость из уже ополовиненного «Джонни Уокера».

Может, это вовсе и не та бутылка. Но при виде этикетки у Алены внутри все тоскливо сжалось. Какими же чудными были те два дня всего-то неделю назад! Многое бы она дала, чтоб еще раз прожить ту субботу.

Когда папа наконец выговорился и смолк, погрузившись глубоко в свои мысли, Алена потихоньку выскользнула из кабинета. Она, конечно, любила отца, и он пьяный совсем не такой, как пьяная мать когда-то, но все равно внутренне она напрягалась. Не нравились ей выпившие люди, хоть что тут поделай. Говорят — сумбурно, реагируют — непредсказуемо, ну и запах… И вообще…

Пожалуй, только Максим, набравшись в ту пятницу этого же «Джонни Уокера», не вызвал в ней неприязни. Наоборот, он, вечно ершистый, взрывной, тогда как будто расслабился и стал простым, понятным, умиротворенным и… вполне досягаемым. Папа же нудил и повторялся, а глаза его казались странно-остекленевшими.

Несмотря на поздний час и на то, что завтра рано вставать в школу, у Максима громыхала музыка. Какой-то зарубежный рок, тяжелый и агрессивный. Наверняка и Артему, и Жанне Валерьевне этот грохот тоже мешал, но никто из них не осмеливался сунуться к нему с замечаниями. Если бы отец не заливал внизу, то он уж точно пришел бы и учинил скандал. Но эти безмолвно терпели.

Вечером Максим вел себя совершенно несносно. Грубил и отцу, и матери, и брату. Алену же, когда она вернулась, демонстративно игнорировал, что, в общем-то, и хорошо: когда он такой, безбашенно-злой и психованный, лучше ему не попадаться на прицел. Но и плохо тоже. Просто потому, что обидно. Потому что равнодушие — оно хуже всего. Даже хуже открытой враждебности. Ну а равнодушие того, к кому сам неравнодушен, — это, наверное, самое болезненное.

Вот он ее и не замечал весь вечер. И это выходило у него настолько естественно, что она и впрямь себя чувствовала пустым местом.

Теперь еще музыка эта адская. Впрочем, похоже, что она и в тишине не уснула бы. И думала все равно о нем же. Вот он так вызывающе себя ведет, почему? Зачем всех вечно провоцирует? Почему нельзя просто спокойно и мирно жить? Но самое нелепое и странное во всей этой ситуации, что как бы он себя ни вел, что бы ни творил и ни говорил, ее отношение к нему не меняется. То есть сама себе она внушает правильные мысли: надо быть порядочной, исполненной достоинства, гордой. Не нужно думать о нем, тосковать, обращать внимание. Но разум ее с сердцем совсем, очевидно, не в ладах. Выкинуть его из головы не получается, не думать о нем — тоже. И если уж на то пошло, о гордости и вовсе говорить смешно. Ведь случись вдруг так, что он подойдет к ней или захочет быть с ней, ну разве она сумеет отказать? Нет. Конечно, нет. Да она рада будет послать гордость куда подальше. Потому что гордость не сделает тебя счастливым, а хочется-то счастья. И это как-то и горько, и удивительно — осознавать, что есть человек, которому ты готов почти все простить. Вот только этому человеку, похоже, плевать.