Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

Недавно Надя Гашева обронила: “Понимаю, почему ты родила четверых — так ты боролась с режимом. Уходом в частную жизнь”. Звучит красиво, но не с режимом я боролась, а с брезгливостью… Смотреть на мужа не могла просто. Но… придет Кальпиди, скажет: “Вам бы дачу купить” — Слава сразу: “Счас сбегаю, быстренько ограблю банк — купим дачу!”. И я думаю: хорошо, что он у меня есть — умеет отбиваться от таких советов. “Вам срочно нужно сделать ремонт” — “Завтра в девять утра начнем — не поздно, нет?”

Однако через час прочту на столе запись Славиного сна: “Нужно выбрать для дома кошку, а пришло сразу много. Я их глажу. Каждая прижимается — норовит понравиться”… и я думаю: зря я простила его. (Потом, к счастью, муж будет записывать свои сны на иврите.)

Один раз Тихоновец спросила, доволен ли Слава, что я родила ему красивых детей.

— Что ты, у него совсем другие проблемы — он имена-то запомнить не может. Мне это так странно, ведь не путает же он имена героев “Одиссеи”.

— Дура ты, Нинка! Почему же не дала своим детям имена из Гомера! Он бы сразу их запомнил.

Пролились времяпады. От нас ушла Наташа (к тетке). Я перенесла операцию на почке (камни). Много мы всего со Славой пережили тогда, срослись.

…Недавно позвонила одна подруга: “Встретила в больнице твою соперницу — у нее лицо совершенно спившейся женщины”.

— Я тут ни при чем! Зла ей не желала никогда — наоборот… благодарна, за то, что отдала мне Славу обратно.

С Наташей у нас была идеальная семья: семь “Я”. Она ушла от нас, когда ей было двенадцать, а ее выставка должна была поехать в Париж. Не более, но и не менее… Тетка пообещала ей джинсы, что — по тем временам —было, как сейчас шестисотый “мерседес”. Когда мы только взяли Наташу, известная журналистка Ольга Березина приехала, чтобы сшить девочке пальто. А когда мы потеряли ее, Ольга ходила с нами по судам и помогла отбить комнату (тетка сдала Наташу в детдом — ей нужна была лишь комната, которую мы с трудом выхлопотали для Наташи). Эта комната оказалась в нашей квартире, потому что в Наташину уехала наша соседка по кухне Люба. И вот жить с теткой мы не хотели — как бы чего не вышло… Уж на что циничен был Главный Гносеолог, но даже он про тетку Наташи говорил: “Не верится, что такие люди бывают на свете”.

(Комментарий из 2001 года: к этому времени Главный Гносеолог пережил две реанимации, но это еще ничего, ведь ему оставили жизнь. Впрочем, нам каждый день ее оставляют, надо над этим задуматься и чаще благодарить Бога.)

После ухода Наташи я две недели лежала, отвернувшись к стенке, хотя требовала моей ежесекундной заботы грудная Агния. Груднущая! Мне казалось, что ушло десять детей — так много места приемная дочь заняла в моей душе за эти шесть лет... И сильное заикание у меня всплыло — такого никогда еще не было. Да, потерпели педагогическое поражение! Но поражение внешнее часто приводит к внутренней победе. Мы узнали жизнь, о многом задумались всерьез, стали мудрее. Написали роман, который потом пришлось продолжить, потому что Наташа в шестнадцать лет стала нашей соседкой — вернулась из детдома как хозяйка комнаты.

Потеряв свою художницу милую, я лишилась как бы ежедневного посещения выставки! Обычно каждый раз, возвращаясь домой с работы, из гостей или из магазина, где часами нужно было стоять в очередях, замирала у своего подъезда: представляю, как она закончила картину. В груди плескалось нечто, похожее на большое счастье! (Понимаю, что эту фразу надо в машине времени отправить в “Юность” 60-х годов, но вот такая я была тогда). Помню, первый мой портрет она написала в шесть лет. Сходство схватила, но Лина сказала:

— Это не Нина! Нина не может никогда заговорить металлическим голосом, а женщина с портрета — может.

Последний портрет перед уходом у Наташи был — Тани Тихоновец. Уже внутреннюю жизнь она умела передать: половина головы была прозрачной — сквозь нее просвечивали облака, мечты. В глазах — юмор и мысли об абсурдности советской жизни (примерно формулирую — портрета нет, он остался в Тбилиси, в галерее детского творчества). Бархатное платье — из сна Тани, того, знаменитого, где у людей растут хвосты, в общем, это уже почерк гения, но… после ухода от нас она не написала ни одной картины.

Первые страницы романа о Наташе мы принесли на Новый год к Лине. Глава называлась “Сказание”, а сказки и Новый год как будто рифмуются.

От волнения я обратилась к высшим силам: “Пособите!” (это слово бабушки мне нравилось. Пособи — СОБОЙ помоги то есть). И стала читать. А Лев Ефимович Кертман, отец Лины — профессор, любимец истфака, — потом сказал: он бы карандашом мог подчеркнуть несколько мест.

— Неудачных? — спросила я.

— Наоборот — очень удачных.

И это было словно благословенье на продолжение работы. Спасибо, милые Кертманы, за ваш волшебный дом — он был для нас в Перми сразу и Английским клубом и Президентским клубом, где мы — мальчик и девочка, приехавшие из провинции — впитали атмосферу ВЫСОКОГО веселья, которая окрыляла.