Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

— Знаешь что, — тут она показала стиснутые слитки зубов. — Пиши в письмах только о погоде и любви. Еще об отметках.

— Мама, мне уже осьмнадцать лет. Ось мира через меня теперь проходит, понимаешь...

— Велели все письма им показывать!

Разговор, как всегда у русских, с лету достиг немыслимых сфер.

— Да, представляю, что мать Иисуса пришла бы к Ироду, — конвульсивно подпрыгнул Вася, лягнув подступающий сумрак.

Мать возмутилась: “Подлое сердце, кощунство... зачем передергивать? Не я к ним пришла. Они

меня повесткой притащили”.

Вася не одобрял Ореста, прикончившего свою мать. Мама — существо неприкосновенное, которое нужно будет кормить в старости. Но сейчас — здесь — это существо, которое стоит перед ним, как только что, дымясь, выпала она из Серебряного века. Сверхмодно одета. Доценты просто в глаза хотят ее втянуть. Она заслужила всю правду! И он сказал как можно спокойнее:

— Ну, мамочка. Ты еще можешь отказаться! Выбор у тебя есть.

— Не могу. Я тебя спасаю. От КГБ. Я же...

Вася стал чеканить равномерно:

— Вот я тебе говорю, в данную секунду, 19 марта, один взрослый человек другому... не спасай! Не показывай мои письма! А то я не буду их писать. Подумают, что ты их прячешь. Так ты лучше прямо им скажи: личное дело — сошлись на конституцию, там гарантирована свобода переписки.

— Вась, ты нас делаешь с Петей заложниками. У меня мужика нет сейчас. Никто не защита. Да и кто от КГБ защитит, где такой богатырь.

Она плачет, а он знай говорит:

— Ну ведь не все потеряно, я вижу, ты ищешь, сапоги вот новые, я тебя не осуждаю, все путем.

“Петя другой, — думала она, — на него вся ставка”. Она работала главным инженером, поэтому могла повести сына в привокзальный ресторан. С горя они осушили графинчик водки. Только горе у них было разное. Она точно знала, что будет все равно показывать письма сына, чтобы с работы не вылететь и Петра доучить. А Вася точно знал, что сегодняшний день — антипраздник. День потери матери. И в самом деле, 19 марта каждый год потом он антиотмечал, любовно затачивая все защитные шипы души. С каждым годом их становилось все больше, шипов.

Он посадил мать в поезд “Пермь—Соликамск”.

В общежитии ему сказал Расим: “Твоя мать ничего выглядит!”

— Если всех в Перми накормить, приодеть, постричь, как мою мать, то город закишит красавицами...

Захотелось вдруг позвонить Марте. Сегодня они не договаривались созваниваться (на Мартиной поляне ежемесячные красные гвоздики). Но теперь захотелось пробиться хоть волной своего голоса. Получается, что они сильнее притискивают его к Марте. Это отравит любые... любое... Это уже отравило все. Да нет. Пора взрослеть. Не все отравлено.

Что-то с небом стало. Раньше были светящиеся внимательные зрачки, рассеянные по всему куполу. Они как-то перебивали друг у друга право ему подмигнуть, юмор был какой-то в этом. Помпи иногда смеялся, оглядываясь (не слышит ли кто, как он озвучил этот внутренний звук веселья).

Он понимал, что целые часы подъема навстречу этому бесконечному куполу (за это время появлялись строки и строфы)... ну, это все равно что нырять за жемчугом, только нырять вверх...

— Алло, Марта? Извините, а можно Марту?.. Слушай, когда я маму проводил, в голове стихи оказались:

Скрипят-скрипят осьмнадцать лет,

Поскрипывает мироось,

Распался я меж да и нет...

— Хлебниковщина, — перебила Марта.

Вася почувствовал: вот сейчас-то самое тяжелое наступило. Разговор с гэбистами, с матерью — это легкий утренний туман по сравнению с тем, что... не оценили его строки. Да нет, они в самом деле плохи.

Между звездами появились в черных пустых провалах какие-то другие взгляды, словно наливаясь особым любопытством... решали, что с ним, Василием, сделать. А бесчисленные сияющие глаза затянулись желтыми равнодушными бельмами.

— Знаешь, чем больше я не хочу ни на кого походить, тем больше похожу. И на Вязина уже стал походить.

— До завтрашнего чердака? — вдруг жалко-кокетливо спросила Марта.

В морозном воздухе телефонная трубка лязгнула так, что он весь задрожал.

Я одна, одна, бормотал Вася, передразнивая мать, когда возвращался в общагу. А сама после отца сменила уже двух мужей, а я уж точно навсегда один. Нет, вот по коридору идет Вязин... он ищет не кого-нибудь, а меня, чтобы обмениваться бредами. И Вася пристроился сбоку к Владу, а куртку снял и закинул устало на плечо.

— Просто материться хочется, — сказал Помпи. — Разножопица в жизни такая!

Влад радостно откликнулся:

— Мат — это очень глубоко! Такие корни... При самом поверхностном взгляде на слово “мат” видим: оно имеет отношение к слову “мать”, то есть к культу плодородия.

Ну, буркнул Вася, подумав, что его мать не похожа на богиню Плодородия. Если бы ей, богине Плодородия, сказали гэбушники: “Отдай письма сына нам!” ...да у них бы, от божественного гнева ея, все органы причинные отсохли на корню.

— Мат — это язык взрослых в архаическом племени. Священный язык. На нем они говорили с духами изобилия. Детям же не разрешали материться.