Нюансеры

От хорьковой ласки у Кости скрутило живот. Сам Филин успел прибрать к рукам полторы косых[25] без двух целковых – как дома посчитал, на радостях песню затянул! Теперь сеструхе на самолучших докторов хватит, и на свадьбу со студентом, и самому останется на разгуляево! Сколько ж тогда Гастону досталось?!

– Думаю, косых пятьдесят, – с осторожностью произнёс Костя. – Не меньше.

И сладко ужаснулся названной сумме. Это ж агромадная куча гро̀шей! На три жизни хватит!

– Уверен?

– Прикинул, как велели…

– Счетовод, – повторил Лютый.

И обернулся к Гамаюну:

– Гастролёр шпану под фараонов подставил, а сам сдёрнул. Это чухня, закос правильный. Дураков учить надо. Эти тоже сдёрнули – видать, фартовые. Ну, пусть ходят своими ногами. Не возражаю. А вот куш… Нехилый куш пёс унёс.

– Он кассира завалил, – рассудил Гамаюн. – Больше некому.

– Потому и шухер по городу. Мокрый гранд.

– Фараоны как с цепи сорвались.

– На бану[26] второй день работы нет! – взвизгнул хорёк. – Городовые всех трусят, борзые на каждом углу!

– По Москалёвке шмон… Моих замели.

– Всюду шмон! По хазам ховаемся, ветошью отсвечиваем.

– Боком гранд вышел!

– Меркую я, Гастона этого сыскать надо.

– Зачем?

– Пусть делится. За беспокойство платить надо.

– Верно говоришь. Сыскать, потом записать[27].

– За что? За подставу?

– Подстава – чухня. За гастролёром иной грешок: не зашёл на хазу, не уважил. Слова доброго не сказал. Подставу простить можно. А то, что весовыми пренебрёг… Не помилую, Гамаюн.

– Это уж какой расклад выйдет, Лютый.

– Да какой тут расклад?!

– Ты на меня глотку-то не дери. Ежели Гастон сам куш отдаст… Тогда Бог с ним, пусть ноги делает. Треть ему оставлю, на пропой. Не отдаст – твой он, Лютый.

О Филине с Ёкарем весовые забыли, словно тех и не было в горнице. Ох, накаркал! Вспомнили.

– Слыхали, шпана?

– Ничего не слышали, ничего не видели! – поспешил заверить Филин.

Он очень старался, чтобы голос не дрогнул.

– Глухие, ё!

Гамаюн усмехнулся – впервые за весь разговор.

– Видал, Лютый, какие ушлые хлопцы пошли? Шелупонь, а с понятием. Возьмёшь под крыло? Из твоих, вроде, кого-то замели?

Лютый поскрёб шрам на скуле:

– Видно будет. Первое дело – гастролёр.

– Дело говоришь. Вы двое, слушайте сюда. Пошустрите по городу, Гастона зорьте[28]. Найдёте – сами не лезьте, сорвётся. Срисовали, в берлогу проводили – и мухой сюда метнулись. Вкумекали?

– Ну, ё! Как бог свят!

– Тогда кыш отседа!

– Сыщете Гастона, – вслед пообещал Лютый, – к делу пристрою.

Отбежав подальше от хазы, Филин с Ёкарем, не сговариваясь, укрылись в подворотне. Без сил привалились спинами к грязным стенам, долго курили – не могли накуриться.

– Давай сами Гастона споймаем! – вдохновился Ёкарь. – И Гамаюну доставим, ё!

Герой, подумал Костя. Бова Королевич. Как и жив ещё?

– Споймал мужик медведя, а тот его не пускает. Смерти ищешь? Нам с тобой до Гастона – как до луны раком. Найдём – не отсвечиваем, делаем, что велено.

– Велено-мелено…

– Накосячим – каюк нам. Понял?

– Понял, ё, – Ёкарь угрюмо шмыгнул носом. – Чай, не дурак.

2

«Не извольте беспокоиться!»

Брекекекс. Брекекекс. Брекеке…

Полы скрипят, сказал себе Клёст. Скрип-скрип, скрип-скрип. Брекекекс, согласился рассохшийся паркет. Насчёт того, что у Монне всегда есть места, фраер не соврал. Насчёт подержанной мебели – тоже. Подержанная? Это ещё мягко сказано. Полы распевали псалмы, кресло трещало, как берёза на лютом морозе, грозясь развалиться под рисковым седоком. Дверца одёжного шкафа едва не выпала, когда Миша попытался её открыть, а потом с трудом встала на место. Кровать стонала блудницей от малейшего шевеления постояльца; случалось, что и от глубокого вздоха.

В гостинице суеверный Клёст сперва справился, есть ли свободные апартаменты. Да, отдельные. Да, без соседей. Без котов, битых окон, плесени, сырости, духоты, протекающего водопровода. И лишь когда служитель клятвенно заверил, что апартаменты есть, а всего названного в них, слава Богу, нет – лишь тогда Клёст соизволил (в сотый раз за день!) назваться для записи в книге:

– Суходольский Михаил Хрисанфович…

Пока служитель, высунув от усердия кончик языка, чиркал пером, Миша осматривался. Ковровая дорожка вытерта. Стойка обшарпанная. Обои выцвели. Штукатурка на потолке – в тонкой паутинке трещин. В углах пыль, паутина. Зато тепло и не дует, в кои-то веки. По холлу бродил мужчина армянской наружности, без шапки и в расстёгнутом кожухе. Горбоносое, чуть смуглое лицо, усы аккуратно подстрижены «в щёточку». Под кожухом – длинный кожаный фартук с большим карманом. Из кармана выглядывал сапожницкий молоток с узким бойком и сдвоенным зацепом-гвоздодёром.

Чем тут занят сапожник?