Нюансеры

– Сыграть спектакль до последнего акта – и сбежать? Мебель я или нет, вы предлагаете мне бросить труппу перед финалом? Лаэрт выходит со шпагой, вино отравлено, а Гамлета и след простыл?! За кого вы меня принимаете, любезные?!

Он встал:

– Кто эти?Они так чахлы, так чудно̀ одеты,Что непохожи на жильцов земли,Хоть и стоят на ней. Вы люди? МожноВас вопрошать? Вам речь моя понятна?Ответьте, если вы способны: кто вы?

Встала и Радченко:

– Будь, Алексеев, здрав, как фабрикант!

Встал Кантор. Оказывается, он тоже помнил «Макбета»:

– Будь, Алексеев, здрав, как режиссёр!

Ашот, третья ведьма, стоял и так. «Макбета» он не читал, оглянулся на Радченко. Та шевельнула губами, и сапожник произнёс по подсказке суфлёрши:

– Будь, Алексеев, здрав, кумир в грядущем!

– Король, – поправил Алексеев. – Король в грядущем. Вы неверно расслышали, Ашот Каренович. А две первые реплики, дамы и господа, я и вовсе осуждаю. Хоть с точки зрения красоты слога, хоть с позиций актерского мастерства – потрясающе отвратительное впечатление. Нету среди вас Шекспиров, и мамонтов тоже нет. Я имею в виду Мамонтов Дальских…

Радченко налила себе ещё чаю:

– Верно Ашот расслышал. Как надо, так и расслышал.

– Если будут вопросы, – перебил её Кантор, сбивая картуз на затылок, – вы, Константин Сереевич, обращайтесь ко мне. Любовь Павловна и Ашот Каренович – люди занятые, им работать надо. Пролетариат, как сказал Herr Engels в «Grundsätze des Kommunismus[65]», добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда. А я человек свободный, я не добываю. Бедный, но свободный.

– Бедный? – взорвался Алексеев. – Что вы мне голову морочите?!

– Духовно бедный, – объяснил Лёва. – Очень.

2

«Не губите, Константин Сергеевич!»

– Не верю!

– Я извиняюсь…

– Душевно!

– Я душевно извиняюсь! Чему же вы не верите, батюшка мой?

– И вы ещё спрашиваете?!

– Ой, я вся в недоумении! Вы прямо Фома Неверный…

– А вы – воскресший Иисус? Так я вам вложу персты в раны!

– Нельзя так, батюшка! Церковь осуждает…

– Ах, осуждает? Хорошо же, я вам на деле покажу…

Он ринулся по квартире. Приживалки следовали за ним, как собаки на сворке. В глазах Неонилы Прокофьевны плескался ужас, чистый как медицинский спирт. Взгляд Анны Ивановны сиял радостью. Так радуется приговорённый к смертной казни, когда ему велят идти на эшафот, и не надо больше ждать, мучиться, переживать одно повешенье за другим в воображении своём.

Их присутствие стимулировало Алексеева. Он чуял, что это необходимо – две женщины за спиной. Фобос и Деймос, страх и ужас, спутники воинственного Марса.

Кухня. Грязная посуда в мойке.

Пустить воду, вымыть тарелку – третью в стопке, с весёлыми сосновыми шишечками по краю. Не вытирать, ребром поставить в сушилку. Пускай течёт. Больше не мыть ничего, а чашку с остатками спито̀го чая отнести на подоконник. Раздвинуть шторки, задвинуть, оставить щель. Взять солонку, просы̀пать щепотку соли на пол, у порога.

С кухней всё.

В прихожей подвинуть вешалку ближе к двери. Тяжёлая, зар-раза! Только теперь, ни минутой ранее, снять верхнюю одежду. Нет, со шляпой так нельзя. Надо иначе: швырнуть на самый верх вешалки, сразу же передумать, взять, повесить на крючок. Через один крючок от пальто.

Хватит.

Комната приживалок. Ворваться без спросу, достать портсигар. Забросить папиросу под кровать. Ногтем провести по дверце платяного шкафа: крепко, с нажимом. Обозначить слабо заметную царапину.

Теперь в кабинет.

Саквояж на стул. Портрет – набекрень, заикинской головой к окну. Как хочется курить! Нет, курить недопустимо. Позже, на балконе. Фарфоровых слоников, всех без исключения – выставить кольцом, головами к центру. Всё время, пока он безумствовал, горстями разбрасывая нюансы, Алексеев чувствовал, как меняется освещение квартиры, хотя света в реальности не убавлялось и не прибавлялось. Включались невидимые софиты, рампы и бережки; лучи бегали из угла в угол, сходились в точку, высвечивали одинокую алексеевскую фигуру, чем-то похожую на Дон Кихота в окружении призраков, убирали в тень контуры двух женских тел, оставляли от приживалок смутные тени.

Когда освещение удовлетворило Алексеева, он перестал метаться. Повернулся к женщинам, развёл руками: нравится? Лично ему квартира Заикиной нравилась всё больше. Хотелось здесь жить, переехать сюда на веки вечные, изгнать посторонних, как грешников из рая. Алексеев отлично понимал, что это результат сложившейся мизансцены, погружение в тёплый мир, царство плюсов и удачи, что к реальным впечатлениям это чувство влюбленности в жильё имеет лишь косвенное, искусственно созданное отношение – понимал, знал и гордился этим, как овациями после спектакля или трёхкратным ростом прибыли товарищества.