Дом нашего милейшего полковника выкрасили заново, но от этого он, подобно измятой физиономии мадам Лятур, сильно румянившейся на склоне лет, выглядел только хуже. Кухни были мрачные, конюшни мрачные, коридоры длинные и темные, на стеклянной террасе гулял ветер, высокая каменная лестница с широкими ступенями навевала тоску, а в обветшалой ванной, всхлипывая и шипя, грустно текла из бака вода, — таковы были невеселые черты, из которых складывался облик дома. Но полковник находил его вполне уютным и веселым и обставил его, как умел, не ломая головы. В один прекрасный день привезли целый воз стульев, назавтра прибыл фургон, груженный решетками для каминов, каминными щипцами, стеклянной и фаянсовой посудой — в количестве, пожалуй, чрезмерном для одного дома. Шторы в малой гостиной были желтые, а в большой — зеленые. Ковер полковник купил за гроши — дешевле пареной репы, сэр! — на распродаже, в лавке на Юстон-сквер. Для лестницы он ковра не покупал — какой смысл? Зачем только люди устилают свои лестницы коврами?! Его собственные комнаты были заставлены удивительными и никчемными вещами; здесь были полки, сколоченные им самим, сундуки камфарного дерева, древнеиндийские одеяния, — к чему ему всякие новомодные безделушки? Старому служаке и без этого было хорошо. Зато спальня для гостей была обставлена со всей роскошью: здесь стояла кровать величиной с генеральскую палатку и высокое трюмо, а пол был покрыт красивым новым ковром, тогда как сам полковник брился у себя перед маленьким треснувшим зеркальцем, стоившим не дороже штанов короля Стефана, и ходил по голым доскам, которые, подобно обнаженным плечам старой мисс Кощей, приличней было бы чем-нибудь прикрыть. Опочивальня мистера Бинни была уютной и опрятной и вполне отвечала своему назначению. Клайву отвели кабинет и спальню наверху и позволили меблировать их по своему усмотрению. Уж то-то было им с Ридли раздолье на Уордор-стрит! Каких только восхитительных цветных гравюр они не накупили — и со скачками, и с охотой, и с красавицами; одни вырезали и наклеили на экраны, другие вставили под стекло и собственноручно повесили на стену. А когда все было готово, устроили вечеринку и в письменной форме пригласили полковника, мистера Бинни, двух джентльменов из Лемб-Корта, что в Темпле, мистера Ханимена и Фреда Бейхема. Уж этого непременно! А он прямо так и ответил:
— Если будет мистер Шеррик, — заметьте, я ничего такого не говорю, но советую тем, кто плохо знает Лондон, поосторожнее выбирать знакомых, — так вот, если будет мистер Шеррик, мальчики, — вы что-то очень с ним сдружились в последнее время! — то Ф. Б. вынужден почтительнейше отклонить приглашение.
Мистера Шеррика не пригласили, и, следовательно, Ф. Б. пришел. Шеррика позвали в другой раз. И чудной же народ собирал наш честнейший полковник в этом чудном доме, таком неуютном, мрачном, темном и таком милом! Этот гостеприимнейший из смертных любил собирать вкруг себя друзей, и, признаться, публика, посещавшая вечеринки, которые устраивались на Фицрой-сквер, оказывалась подчас весьма разношерстной. Здесь бывали и корректные чиновники Ост-Индской компании с Гановер-сквер, и художники, приятели Клайва, — джентльмены всех возрастов с бородами всех видов и в платье всевозможных покроев. По временам появлялся кто-нибудь из приятелей Клайва по школе и во все глаза разглядывал людей, средь которых очутился. Иногда на эти приемы приглашались и дамы, и безмерная учтивость нашего доброго хозяина искупала в их глазах необычный характер его гостей. Им не часто случалось видеть таких странных, патлатых молодых людей, как эти художники, и таких удивительных женщин, какие собирались у полковника Ньюкома. Он покровительствовал всем бедным вдовам и старым девам; какой-нибудь отставной капитан с целым выводком дочек обретал в нем верного друга. Полковник обычно посылал за ними экипаж и потом отвозил их обратно в отдаленный пригород, где они жили. Гэндиш с супругой и четыре мисс Гэндиш в пунцовых платьях также были непременными гостями на вечеринках полковника.
— Я восхищаюсь гостеприимством нашего славного воина, сэр, — заявил мистер Гэндиш. — Армия — моя давняя страсть. Я три года служил в ополчении Сохо — до самого конца войны, сэр, до самого.