Нюма, Самвел и собачка Точка

Нюма сдвинул с конфорки кастрюлю с супом и подобрал спичечный коробок. Но тот оказался пустым. Других спичек у Нюмы не было, только что у Самвела… Как-то на Невском курильщики устроили табачный бунт и перегородили проезжую часть проспекта. Ленсовет объявил этот бунт провокацией, но сигареты кое-где появились. Без всяких визиток и паспортов. А вместе с сигаретами и спички. Тогда Самвел и ухитрился купить несколько спичечных блоков. Он взял и сигареты, хотя сам не курил. Кто же не возьмет, раз так подфартило. Сигареты всегда можно на что-нибудь обменять, как и водку…

Нюма подошел к дверям соседа и прислушался. Тишина его озадачила. Не мог же сосед уснуть за такой короткий срок — только вроде бы расстались…

— Самвел Рубенович, дорогой, ты жив? — проговорил Нюма в глухую дверь. — Или тебя собака съела?

— Что надо? — донесся приглушенный голос соседа.

— Спички, Самвел, дорогой.

— Заходи.

Самвел сидел у окна на табурете прижавшись спиной к стене, в такой позе он испытывал облегчение…

— Ты один? — проговорил Нюма, переступая порог. — А собака где?

— Залезла под тахту. Мне туда не подлезть, — обреченно ответил Самвел. — Может, тебя послушает?

— Как ее зовут?

— Я не спрашивал, — ответил Самвел. — Сам спроси.

— Собачка, собачка, — заискивающе произнес Нюма и огляделся.

Пол в комнате Самвела всегда был старательно подметен. Но все равно надо что-нибудь подстелить, не елозить же коленями…

— Слушай, мой пол чище, чем твоя постель, — обиделся Самвел. — Тем более я уже лежал на нем, когда старался договориться с собачкой.

— А хрен с ней! — решил Нюма. — Сама вылезет, когда вернется тот шмендрик.

— Не вернется твой шмендрик.

— Почему?

— Хитрый. Собаку пристроил.

— Ты ведь не думаешь плохо о людях, Самвел.

Самвел махнул рукой и отвернулся к окну. Серый полуденный свет зимнего дня прилип к давно немытому стеклу. В такие дни Самвел особенно остро ощущал тоску и обреченность. Одиночество становилось не только фактом существования в этом холодном городе, но и особой материальной субстанцией, окружавшей его, старого человека. Словно консервная банка. И память с каким-то особенным томлением проворачивала давно минувшие картинки прошлого. Для чего он продолжает жить, ходить к докторам, покупать лекарства, если все хорошее, что у него было, осталось в прошлом. А будущее ничем уже не манит. Причем это будущее началось не сейчас, оно началось четыре года назад, в восемьдесят восьмом. Когда из окна своей бакинской квартиры он увидел обезумевшую толпу. Он не понимал, что происходит. Пока Аня, мать следователя Апресова, что зашла одолжить зеленый лук, не сказала: «Ты что, Самвел, с луны свалился? Ничего, кроме своей музыки не знаешь, несчастный. Это же „Народный фронт“! Хотят всех армян поубивать. За что?! За то, что ты такой дурак, Самвел. Не уехал в Ереван, как многие армяне. Еще посмотришь, что здесь будет, это только начало. Я тоже такая дура, как и ты. Клянусь Горбачевым!..»

Конечно, Самвел не меньше Ани знал, что творится в городе. Просто он думал, что все разговоры на улице и на работе не имеют никакого значения. Мало ли где хулиганы распоясались. Ведь есть милиция, есть власть, есть первый секретарь партии. В конце концов есть и Горбачев, со своей «перестройкой», с целой армией… Но когда Самвел прочел в газете «Вышка» статью о национальном вопросе, а назавтра директор училища не ответил на его «здрасьте», Самвел по-настоящему насторожился. Он мог понять поведение директора как намек на свой добровольный уход на пенсию, если бы не эта толпа под названием «Народный фронт», что шествовала под окном его квартиры. Каждый день приносил все более тревожные вести… Но самое страшное было впереди. Когда ученики музыкального училища окружили его во дворе и принялись дразнить, плеваться. Он побежал и упал. То ли сам, то ли ему подставили ногу. Было очень больно спине. Его поднял шофер училища Тофик Азимов, азербайджанец, между прочим, посадил в свою машину и доставил в поликлинику, в травматологию. И тут случилось самое страшное — его не захотели принимать. Как Тофик ни ругался. Откровенно сказали, что боятся «Народного фронта». Тофик отвез его домой… Пришел племянник Сережка, студент ленинградского института, гостивший в Баку. Сережка привел товарища, врача, азербайджанца. Тот прихватил паспорт своего отца, по которому Самвелу сделали в больнице рентген. Слава богу, ничего плохого не обнаружили. Но с тех пор спина продолжала болеть. Иногда сильно, иногда отпускала, долго не болела, а потом вновь прихватывало…

Главное, нельзя студить… А как не студить здесь, в Ленинграде, куда его привез племянник! Хорошо еще, дом на этой Бармалеевой улице старый, стены толщиной в метр, как в крепости. Но все равно зимой прохладно, топят плохо, с этой «перестройкой», говорят, не хватает мазута… И еще этот Нюма: «Ты ведь не думаешь плохо о людях, Самвел!» Переживи ты то, что я пережил, тогда говори…

Именно это хотел Самвел сказать сейчас своему соседу, но сказал другое: «Возьми на столе свои спички и уходи…» Нюма едва шагнул к столу, как раздался дверной звонок.