…Но еще ночь

Контраст с банкиром бросается в глаза. Произвол в голове банкира равносилен банкротству его предприятия; банкир вынужден считаться с самими вещами , в силу эгоизма своего предприятия. В мысли философа, как и в мысли обывателя, вещь подменена словом ; обоим нет дела до мира, потому что мир интересует их ровно в той мере, в какой оба они способны к (всё равно: дискурсивно-организованной или поточно-сознательной) болтовне. Очевидна трагика распределения сил. Банкир занят своим делом, которое есть дело его жизни, и он не позволяет себя морочить. Заботы философа иные. «Скот поедал поля Демокрита, пока дух его, отрешившись, блуждал по белу свету»

, говорит Гораций[249]. Если представить себе (профессионально, без любительства) философа на месте банкира, а банкира на месте философа, то первый случай шел бы, скорее всего, по графе должностного преступления, тогда как во втором можно было бы ожидать самых нестандартных (и плодотворных) решений. Можно лишь сожалеть о том, что это нереально. Скажем так: от финансиста дождешься скорее бескорыстия , чем самопознания . Ибо легче вовсе отречься от своего эго , чем расширить его до познания

. И уж проще простого сохранять его в его мелкой форме, заботясь одновременно о расширении гешефта. Банкир и силится раздуть свой гешефт до мира, не заботясь о параллельном расширении своего Я.

Он, если угодно, закоренелый кантианец, даже если ему никогда не доводилось слышать это имя. Кантианство и есть, когда он подгоняет предлежащий ему мир под свое алчное a priori . Мир оказывается в его руках предприятием по отмыванию денег в силу той же техники, по которой природа становится в руках физика электронным привидением. — Он лишь тогда воздал бы должное мировому гешефту, когда его знание о мире равнялось бы не на его алчность, а на сам мир , когда, стало быть, он видел бы в мире не лакомый кусок или рог изобилия, из которого каждый может черпать столько, сколько влезет, но свою единственную собственность , до которой расширяется и которой равняется его Я; когда, наконец, побудительный мотив его деятельности: «Каждый — ближний самому себе»

, стал бы значимым для всего мира, так что он вправе был бы отнести на свой счет слова Данте-изгнанника: «Весь мир моя родина» , переиначив их соответственно в: «Весь мир моя собственность» . Но чтобы этот чудовищный аппетит не ушел полностью в разбойничий зов, нужно, чтобы мир, прежде чем он станет собственностью, стал познанием .

10.

Парадокс эгоизма

. Если эгоизм — это всё, что обусловлено приматом личных интересов, или интересов собственного Я, то ключ к нему и лежит очевидным образом в названном Я. Осознать эту незамысловатую связь, значит, однако, осознать большой философский скандал, или, что, наверное, хуже, большое философское недоразумение. Недоразумение случилось уже при самом рождении эгоизма. Английские homines oeconomici , успешно занятые имплантацией своего голема в жизнь, не сочли почему-то нужным согласовать случай с философскими коллегами, которым как раз взбрело в голову заняться проблемой Я в самый разгар его гражданского самоутверждения. Определенно: это был скандал, пусть даже его и удалось вполне по-английски не заметить.

Выяснилось, что самого-то Я, интересам которого и должна была бы служить деятельность selfmade-men , попросту нет. В блистательных анализах Юма[250]Я оказалось не реальной сущностью, а всего лишь «пучком или совокупностью различных восприятий, следующих друг за другом с невообразимой быстротой и находящихся в постоянном течении и движении» («a bundle or collection of different perceptions which succeed one another with an inconceivable rapidity and are in perpetual flux and movement») . Иными словами, полезной иллюзией, или, если угодно, логической привычкой, которой пользуются как незаменимым средством для улаживания множества несуразиц.

11.